Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 8

Ей показалось, что ее душу прощупывают до самого дна. Наконец послышался ответ:

— Может быть. Я знала. И видела других, кто тоже знал, — немногих. Пожалуй, и ты принадлежишь к таким людям.

Недда зарделась от счастья.

— Я не смогла бы жить с человеком, если бы его не любила. Знаю, что не смогла бы, даже если бы за него и вышла!

Снова сузив глаза и кинув на нее долгий взгляд, Кэрстин сказала:

— Да. Тебе нужна правда. Но после свадьбы, Недда, правда — это несчастье, если ты совершил ошибку.

— Я думаю, что это должно быть ужасно.

— Поэтому, дорогая, смотри не сделай ошибки. И не давай сделать ему.

Недда благоговейно ответила:

— Ни за что! Ах, ни за что!

Кэрстин отвернулась к окну, и Недда услышала, как она тихо произнесла:

— «Свобода — торжественный праздник!»

Дрожа всем телом от желания выразить все, что у нее на душе, Недда пробормотала:

— Я никогда не буду насильно удерживать то, что жаждет свободы. Никогда! Я не буду никого вынуждать делать то, чего они не хотят!

Она увидела, как тетя улыбнулась, и решила, что сказала какую-то глупость. Но какая же это глупость, когда говоришь то, что думаешь?

— Когда-нибудь, Недда, все будут говорить то же, что говоришь ты. А до тех пор мы будем бороться с теми людьми, кто этого не хочет. У тебя в комнате есть все, что тебе нужно? Пойдем посмотрим.

Переход от жизни в Бекете к жизни в Джойфилдсе был просто удивителен. В Бекете вы теоретически могли делать все, что вам вздумается, но железный распорядок часов еды, умывания и прочих процедур по уходу за вашей плотью скоро лишал вас возможности делать что бы то ни было помимо них. В Джойфилдсе телесное бытие было похоже на непрерывное сражение, на принудительный аккомпанемент к духовной жизни. В обычные обеденные часы вы могли оказаться дома одни. В вашем кувшине на умывальнике могло не найтись воды. Ванну заменяла небольшая выбеленная пристройка за домом с кирпичным полом; воду качали сами, и если кому-нибудь еще приходило в голову выкупаться в эту минуту, надо было кричать: «Эй! Я уже здесь!» Это были идеальные условия, чтобы узнать друг друга поближе. Никто вас не спрашивал, куда вы идете, с кем вы идете и как идете. Вас могло не быть дома днем или ночью, и никто не полюбопытствовал бы, что случилось, и никто не сказал бы вам ни слова. И тем не менее вы постоянно ощущали в доме какую-то особую атмосферу, нечто, на чем этот дом держался, какой-то жизненный принцип, а может, просто эту женщину в синем. К тому же еще одна престранная особенность отличала этот дом от всех других английских домов: здесь никогда ни во что не играли ни на воздухе, ни внутри.

Первые две недели, пока созревали травы, были удивительным временем в жизни Недды, заполненной единой страстью: видеть как можно чаще того, кому она отдала свое сердце. Шейла примирилась с ней: ее сильная натура пренебрегла соперничеством с мягкосердечной и простодушной гостьей, явно чувствующей себя на седьмом небе от счастья. К тому же Недда обладала даром уживаться с особами своего пола; это обычно дано женщинам цепким, но не властным; скромным, но втайне полным собственного достоинства; однолюбкам, хоть они и мало об этом говорят, а главное, женщинам, наделенным во всяком возрасте тонким, но бесспорным обаянием.

Эти две недели были еще более удивительными для Дирека, которого разрывали две страсти, одна пламеннее другой. И хотя его страстный протест против тирании Маллорингов и не мешал его страстной любви к Недде, оба эти чувства властно влекли его — каждое к себе. И это привело к самому неожиданному психологическому результату: его любовь к Недде стала более человечной, менее идеализированной. Теперь, когда она жила рядом с ним, под одной крышей, он еще больше поддавался очарованию ее наивной сердечности (надо было быть ледяным, чтобы устоять), и хотя гордость не позволяла ему изливать свои чувства, они от этого только жарче пылали.

Однако даже эти безоблачные дни омрачала какая-то тень, словно они что-то от себя отстраняли, о чем-то боялись друг с другом заговорить. Недда днем училась у Кэрстин и Шейлы всему, что могла, вечера она проводила с Диреком — долгие вечера конца мая и начала июня, такие теплые и золотые в тот год. Обычно они отправлялись к подножию холмов. Их излюбленным местом была роща из лиственниц, чьи зеленые побеги еще не потеряли лимонного запаха. Высокие, стройные деревья эти лиственницы: стволы и сухие нижние ветви у них серые, даже грязновато-черные, зато верхушка — словно пук зеленых перьев, она клонится и тихо поскрипывает на ветру, а ветки ее мягко вздыхают, как морской прибой. Укрывшись среди этих жителей шотландских гор, каких-то чужих в здешних краях, Недда с Диреком любовались последними солнечными лучами, золотившими пушистые ветки; заревом заката в небе над Биконом; сумерками, медленно простирающими серые крылья над лугами и вязами, и следили за тем, как прячутся белки и кружат перед сном голуби. На опушке рощи журчал ручей, а по берегу его росли буки. В рыжеватом песчаном дне прозрачного ручья, где играли солнечные зайчики, в серо-зеленых стволах буков с их могучим переплетением длинных и гибких корней была какая-то первозданная, неподвластная человеку сила земли, мощь непобедимого плодородия, тайная жизнь природы… Век людской короток, а этим деревьям, казалось, стоять здесь вечно! Поколение за поколением влюбленные будут приходить сюда и, глядя на их красоту и силу, чувствовать и в своих жилах соки земли. Послушав, как шумит ветер в ветвях и шепчет ручей в траве, и помещик и батрак хоть на миг, но почувствуют нетленное величие природы. А по ту сторону ручья раскинулось целое поле серебристых цветов, от которых Недда никак не могла оторвать глаз. Как-то раз Дирек перепрыгнул через ручей и принес ей полный носовой платок этих цветов. У самой воды рос ятрышник, а подальше — крошечные маргаритки. Из тех и других они сплели ей венок и пояс. Вечер был редкостной красоты; стояло такое тепло, что во мгле возле них загудел первый майский жук. В этот вечер они долго бродили обнявшись и молчали; останавливались, чтобы послушать крик совы, останавливались, чтобы показать друг другу каждую новую звезду, несмело зажигавшуюся в лиловато-сером небосводе. В этот вечер они вдруг поссорились, словно на тихое, синее море вдруг набежал внезапный шквал или вдруг взмыли ввысь две птицы, стараясь клюнуть друг друга. Он завтра придет посмотреть, как она доит корову? Нет, он не может. Почему? Он не может: его не будет дома. Ах, так! Он никогда не рассказывает, куда он ходит, никогда не берет ее с собой к батракам, как Шейлу!

— Не могу. Я дал слово.

— Значит, ты мне не доверяешь!

— Конечно, доверяю, но слово есть слово. Ты не должна меня об этом спрашивать.