Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 11

Лихорадка боролась со сном; Пейшнс откинула одеяло и то и дело чуть приподнимала свою худенькую руку, словно от этого ей становилось легче; глаза ее сделались огромными и наивными, как у ребенка; пламя свечи разгорелось и ярко светило.

— _Ему_ никто пусть не говорит — _никто_; обещайте!.. Если бы я не поскользнулась, тогда другое дело. Что бы случилось тогда? Вы не знаете, я тоже… Забавно! Вы думаете, я любила его? Без любви не выходят замуж, правда? Совсем без любви, я имею в виду. Но, понимаете, мне хотелось быть независимой; а он обещал взять меня с собой, а теперь, после всего, решил оставить! А я не хочу, чтобы меня оставляли, не могу! Когда я подошла к обрыву — к тому месту, которое сплошь заросло плющом, — прямо подо мной было море; я и подумала, что, если броситься отсюда, все сразу кончится; и полезла на уступ — оттуда мне казалось легче, но он был так высоко, что мне захотелось назад; и тут я поскользнулась; а теперь все болит… Когда все время болит, думать невозможно.

Я понял, что она впадает в забытье.

— Никто не может спасти вас от… самого себя. Ему не надо говорить… даже если… не надо… я не хочу… чтобы вы уходили, потому… — Веки ее сомкнулись, и она уснула.

Этим утром они, как видно, еще не знают, лучше ей или нет.

VI

Вторник, 9-ое августа.

Кажется, что прошло не три дня, а три недели с тех пор, как я написал все это. Как медленно течет время в доме, где лежит больной!.. Сегодня утром были доктора, они говорят, что жить ей осталось сорок часов. С той минуты, как она все узнала, с ее губ не сорвалось ни единой жалобы. С виду она совсем здорова; щеки ее еще не успели осунуться и поблекнуть. Сильных болей нет, но тело медленно цепенеет… Джон Форд пожелал, чтобы она непременно узнала правду. Сначала она лишь отвернулась к стене и вздохнула; а потом сказала бедной старушке Хопгуд, которая плакала навзрыд:

— Не плачь, ма, мне все равно.

Когда они ушли, она попросила скрипку. Велела держать ее, как ей было удобно, и провела смычком по струнам; но звуки у нее полились такие дрожащие и неуверенные, что она бросила смычок и разрыдалась. И с этого мгновения ни жалобы, ни стона…

Однако вернусь назад. В воскресенье, то есть на другой день после того, что я описал в прошлый раз, возвращаясь с прогулки, я встретил мальчонку, который что-то грустно высвистывал на своей свистульке.

— Пошли, дяденька! — позвал он. — Мисс хочет тебя видеть.

Я пошел к ней. Утром она выглядела лучше, а сейчас казалась всем обессилевшей. В руке у нее было письмо.

— Вот, — сказала она. — Сама я никак не разберу. Он чего-то хочет от меня… но мне трудно думать, и глаза плохо видят. Прочитайте мне, пожалуйста.

Письмо было от Зэхери. Я прочел ей его тихонько, так как миссис Хопгуд сидела тут же и вязала, не сводя глаз с Пейшнс. Когда я кончил, она заставила меня перечитать письмо еще и еще раз. Сначала она как будто была довольна, даже немного возбуждена, но потом взгляд ее сделался усталым и горько насмешливым, и не успел я дочитать письмо в третий раз, как она уже спала. Письмо было удивительное, в нем словно раскрывался весь человек. Я подсунул его ей под руку, покоившуюся на простыне, и вышел. Любопытство привело меня к тому самому обрыву, с которого она упала. Я отыскал на скале место, донизу, сплошь увитое плющом; уступ, на который она поднялась, был чуть правее меня — настоящее безумие. Здесь я понял, какие бурные страсти владели ею! Позади, окаймленное маками, лежало сжатое поле, там копошились и летали рои насекомых; а где хлеб еще не был убран, по-прежнему хлопотали коростели. До самого горизонта распростерлось голубое небо, море сияло во всем своем великолепии под этим черным утесом, там и тут тронутым красным. Над полями с их оврагами и ложбинами повисли огромные белые облака. Здесь небо никогда не бывает медно-красным, как на восточном побережье; вечно оно покрыта здесь сонными, ватными облаками, неуловимо меняющими свою форму и плывущими куда-то. У меня все еще звучали в ушах некоторые фразы из письма Зэхери Пирса. В конце концов он такой, каким его сделала сама жизнь, окружающая среда, семейные традиции. Идеалиста не найдешь там, где даже воздух нежен и все приятно взору (он рождается там, где человек сам должен создавать для себя красоту и покой); поборника закона и порядка не найдешь среди тех, чьи предки тысячелетиями ни днем, ни ночью не сводили глаз с моря-моря, таящего в себе обещание неведомого, этого вечно изменчивого пленника собственных страстей. Ведь человек немногим отличается от животного…

«Жизнь достаточно тяжела и без добровольных оков, — писал он. — Не осуждай же меня! Разве ты будешь счастливее, если я увлеку тебя в гущу опасностей? Добившись успеха, я сделаю тебя богатой женщиной; но с тобой рядом я потерплю неудачу. Я становлюсь мягче, когда гляжу на тебя. В море мужчина мечтает обо всем, что ему дорого на земле, он мечтает о вереске и о меде — они похожи на тебя; он мечтает о яблонях и зеленой траве в саду — они похожи на тебя; порой он только и делает, что лежит на спине и мечтает — и эти мечты больше всего похожи на тебя…»

Помню, когда я читал эти строки, каким удивительным, нежным, чуть насмешливым стало лицо Пейшнс; и она тут же сказала: «Все это глупости, правда?»

Потом он подробно писал, чего он достигнет в случае успеха, и о том, чем он рискует, и уверял, что дело верное, если только он будет сохранять самообладание.

«Мне понадобится не больше двух месяцев, — продолжал он. — Оставайся у себя, родная, или перебирайся к моему отцу. Он тебе будет рад. Там есть комната моей матери. И никто не скажет тебе: «Нельзя», — ты сможешь играть на берегу моря; а темными ночами звезды будут танцевать для тебя над водой пчелиным роем. Я часто глядел на них, думая о тебе…»

Пейшнс прошептала: «Не читайте этого», — и в следующий раз я пропустил это место… Дальше он давал волю чувствам.

«Когда я с этим разделаюсь, перед нами откроется весь мир. Я знаю, куда увезти тебя. Есть одно такое место, не слишком жаркое и не слишком прохладное, где ты сможешь сидеть весь день в тени и любоваться лианами и кокосовыми пальмами, а вокруг — тишь, безмолвие; ничего не надо делать, ни о чем не надо заботиться; там есть все плоды, о каких только можно мечтать; там тихо, только кричат попугаи и журчат ручьи, да изредка раздается всплеск, когда какой-нибудь негр ныряет в озеро. Мы туда поедем, Пейшнс! Нет такого моря, в какое нельзя было бы попасть на судне водоизмещением в восемьдесят тонн. Мир прекрасен для тех, кто стремится завоевать его; в нем осталось еще столько неизведанного! Я окружу тебя таким богатством, что ты сама себя не узнаешь. Мужчина создан не для того, чтобы отсиживаться дома…»