Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 11

— Конечно. Я ничего в ней не понимаю, не играю ни на одном инструменте, никогда не мог пропеть и одной ноты, но… люблю ли я музыку? А как можно ее не любить?

Он говорил по-английски правильно, но с легким акцентом — не американским и не иностранным. Я осмелился заметить, что Мейербер ему, по-видимому, не нравится. Он улыбнулся.

— А, — сказал он, — я заснул? Как нехорошо! Но этот марш — немного шумный… Впрочем, я так мало понимаю в музыке. Вот, например, Бах. Поверите ли, он не доставляет мне никакого удовольствия. Как это плохо — не разбираться в музыке.

Он покачал головой.

— Быть может, его музыка кажется вам слишком возвышенной? — сказал я.

— Для меня, — ответил он, — любая музыка, которая мне нравится, возвышенная. Люди говорят, что иная музыка плохо на них действует. Я же никогда не слышал музыки, которая породила бы у меня хотя бы одну скверную мысль. Нет, нет, напротив! Но иногда, как видите, я под музыку засыпаю. А какой чудесный инструмент — скрипка! — Его увядшие щеки покрылись легким румянцем. — Это голос человеческой души, покинувшей тело. Странно, звук далекого горна ночью пробуждает во мне всегда такое же чувство.

Оркестр уже снова занимал места на эстраде. Мой сосед, сложив руки, повернулся в его сторону и приготовился слушать.

По окончании концерта мы вышли вместе. Его собака ожидала у входа.

— Какая у вас прекрасная собака!

— О да. Freda, mia cara, da su mano! [13]

Собака села и подала лапу со скучающим и рассеянным видом, характерным для больших псов, когда их заставляют показывать фокусы. Она была очень красива — чистопородный пятнистый дог без единой подпалины и совершенно лишенный неуравновешенности, свойственной собакам этой породы.

— Basta! Basta! [14] — Он виновато обернулся ко мне. — Мы с Фредой говорим по-итальянски, — это для того, чтобы мне не забыть языка. Просто удивительно, как много способна понять эта собака!

Я уже было собрался уходить, но он спросил, не хочу ли я пройтись с ним, если не занят.

Мы пошли вверх по улице, Фреда — рядом с хозяином.

— Вы не играете здесь в рулетку? — спросил я его.

— Играю? Нет. Должно быть, это очень интересно и вызывает сильные ощущения, но, по правде сказать, мне это не по карману. Если у человека мало денег, он за игрой слишком нервничает.

Он остановился у маленькой парикмахерской.

— Здесь я живу, — сказал он, еще раз приподняв шляпу. — Так что до свидания… Или, может, вы позволите предложить вам чашку чая? Он уже готов. Заходите! Уж раз вы пожертвовали ради меня своим временем, так доставьте мне еще и это удовольствие.

Я никогда не встречал человека столь светского и в то же время столь щепетильного и застенчивого — сочетание поистине редкое. По крутой лестнице мы поднялись в комнатку на втором этаже. Мой спутник открыл ставни, всполошив всех мух в комнате. На уровне окна виднелась верхушка платана, и его коричневые шарики совсем близко трепетали на ветру. Как и обещал мой новый знакомый, на спиртовке уже шипел чайник, на столе стояли старый заварной чайничек, сахар, нарезанный ломтиками лимон и стаканы. Вся обстановка комнаты состояла из кровати, буфета, умывальника, жестяного сундука, двух стульев и небольшого коврика. Над кроватью на двух гвоздях висела сабля в кожаных ножнах. На закрытой печке стояла фотография девушки. Мой хозяин подошел к буфету и достал бутылку, стакан и вторую чайную ложку. Когда бутылка была откупорена, в воздухе распространился аромат рома. Он понюхал ром и налил по чайной ложечке в оба стакана.

— Этому я научился у русских под Плевной. Они отхватили мне мизинец, так что мне что-нибудь да причиталось взамен. — Он оглянулся, глаза его и все лицо просияли. — И уверяю вас, я на этом обмене только выиграл… Ведь вкус чая существенно улучшается. Попробуйте! — Он разлил чай.

— Вы что, сочувствовали туркам?

— Я всегда на стороне слабых. — Он помолчал, потом добавил: — Но дело было не в этом.

Все его лицо вдруг покрылось бесчисленными морщинками, веки дрогнули, и он торопливо продолжал:

— Я должен был чем-нибудь заняться в то время. Это было необходимо…

Он смотрел в свой стакан, и прошло некоторое время, прежде чем я осмелился спросить, был ли он участником многих боев.

— Да, — ответил он серьезно. — В общей сложности я воевал почти двенадцать лет. Я был один из Гарибальдиевой «Тысячи» в шестидесятых годах.

— Но вы ведь, конечно, не итальянец?

Он нагнулся вперед, упершись ладонями в колени.

— В то время я жил в Генуе, изучал банковское дело. Гарибальди был замечательный человек! Я не мог не пойти за ним. — Он говорил очень просто. — Можно сказать, это было все равно, как если бы маленький человек один встал против толпы здоровенных парней… И я пошел с ним, точно так же как и вы бы пошли, будь вы там. Но я с ними пробыл недолго: началась наша война, и мне пришлось возвратиться на родину. — Он сказал это таким тоном, как будто со дня сотворения мира была всего только одна война на земле. — Да, продолжал он задумчиво, словно размышляя вслух, — и с тысяча восемьсот шестьдесят первого года до тысяча восемьсот шестьдесят пятого. Вы только подумайте! Бедная страна. В моем штате, в Южной Каролине, мне пришлось пройти все с начала до конца, все должны были воевать, противник численностью превосходил нас в три раза.

— Вы, должно быть, созданы для борьбы?

— Гм, — протянул он, словно впервые подумав об этом. — Иногда я боролся ради хлеба насущного, а иногда потому, что обязан был бороться. Надо стараться быть джентльменом. Не угодно ли еще чаю?

Выпить еще чаю я отказался, распростился с хозяином и ушел, унося с собой образ старика, смотревшего на меня с площадки крутой лестницы. Подкручивая седые усики, он тихо говорил мне вслед:

— Осторожнее, дорогой сэр, там на углу ступенька.

«Быть джентльменом!» — повторил я вслух его слова, очутившись на улице. Я испугал старую француженку, и она от неожиданности уронила зонтик, после чего мы в течение почти двух минут стояли, кланяясь и улыбаясь друг другу, и наконец расстались, переполненные наилучшими чувствами.

II

Через неделю мы с ним снова оказались рядом на концерте. За это время я несколько раз видел его, но только мельком. Он казался чем-то подавленным. Губы его были крепко сжаты, загорелые щеки посерели, взгляд был беспокойный. В промежутке между двумя номерами программы он тихо промолвил, постукивая пальцами по своей шляпе:

— У вас бывают неудачные дни? Да? Неприятно, не правда ли?

И тут произошло нечто, послужившее началом тому, о чем я хотел вам рассказать. В зал вошла героиня одного романа, или преступления, безумства, или эксцентричности — называйте, как хотите, — которая только что приковала к себе взоры всего «света». Она и ее спутник прошли мимо нас и заняли места на несколько рядов правее. Она все время поворачивала голову, и каждый раз я замечал тревожный блеск ее глаз. Кто-то сзади нас сказал: