Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 11

Я ожидал, что Дэн откажет наотрез. Однако он лишь спросил:

— Это даст вам возможность уехать?

Зэхери ответил:

— Это позволит мне выйти в море через две недели.

— Хорошо! — медленно проговорил Дэн. — Дайте мне расписку. Через четырнадцать дней быть в море и честно вернуть мою долю — пятьсот фунтов, ни больше, ни меньше.

Я опять было подумал, что Пирс ухватится за такое предложение, однако он подпер рукой подбородок и поглядел на Дэна, а Дэн на него. Пока они так сверлили друг друга взглядом, вошла Пейшнс с котенком на руках.

— Смотрите! — сказала она. — Ну разве не прелесть?

Котенок, цепляясь коготками, карабкался вверх по ее шее. Я заметил выражение глаз обоих мужчин, когда они смотрели на Пейшнс, и вдруг понял, чего оба добиваются. Котенок потерся о щеку Пейшнс, потерял равновесие и полетел вниз, цепляясь за ее платье. Она подхватила его и вышла. Один из нас — кто, не знаю, — вздохнул, а Пирс воскликнул:

— По рукам! Сделка состоялась.

— Прощайте, мистер Пирс, — сказал Дэн. — Полагаю, это все, чего вы хотели от меня. Моя лошадь ждет меня в деревне. Вы проводите Пейшнс домой, Джордж?

Мы услышали на дороге быстрое цоканье копыт; Пирс вдруг попросил извинения и исчез.

Его предприятие может показаться романтичным и бессмысленным, однако оно вполне практично. Он гонится за наживой! Вспомните Дрейка, Рэйли, Хоукинса, Оксенхема! Но чем это романтичнее, тем подозрительнее. А что, если и они тоже лишь гнались за наживой?..

Я ушел в сосняк. Земля там, подобно спинке пчелы, вся в золотисто-черную полоску; внизу синеет море, а над вереском белые ленивые облака и гудящие шмели; во всем такая нега, настоящий летний день в Девоне. Неожиданно я наскочил на Пирса, который стоял на краю обрыва, а под ним, в пещерке, сидела Пейшнс, глядя на него. Я услышал, как он позвал:

— Пейшнс… Пейшнс!

Звук его голоса и нежное, удивленное выражение ее лица взбесили меня. Что она понимает в любви, в ее-то возрасте? Да и что общего между ними?

Он поспешил сказать мне, что она уже на пути домой, и подвез меня на старой серой лошадке до переправы. По дороге он снова вернулся к своему недавнему предложению.

— Едемте со мной, — сказал он. — Прессой нельзя пренебрегать; а возможности вы сами можете себе представить. Это одна из немногих доступных для нас стран. Только бы мне начать дело, вы себе не представляете, какой размах оно примет. Вы сможете ездить, куда захотите, у вас будет все, что душе угодно, но, конечно, в пределах разумного.

Я ответил со всею резкостью, на какую был способен (и все же не так резко, как мне хотелось бы), что считаю его план безрассудным. На самом же деле он кажется мне даже слишком трезвым; но каким бы ни казался этот план на первый взгляд, суть его отражает характер того, кто его придумал.

— Подумайте, — настаивал он, словно читая мои мысли. — Можете пользоваться своим положением, как вздумаете. На страницах газет, разумеется. Это уж вопрос ремесла — и только; я бы и сам справился, было б у меня время. В остальном… в остальном будете сами себе хозяином.

В этих трех словах вся суть этого малого, Пирса, — «Сам себе хозяин!» Ни правил, ни законов, ни даже таинственных уз, связанных с понятием мужской чести. «Сам себе хозяин!» Никаких идеалов; никаких принципов; никакого поклонения идолам; никаких непреодолимых преград! Но упорства у этого малого, что у старого английского дога. С ответом «нет» он никогда не примирится.

— Подумайте, — повторил он. — Ответите в любой день — у меня их впереди целых четырнадцать… Глядите! Вон она!

Я подумал, что это он о Пейшнс, но оказалось, — о своей старой посудине, неподвижно черневшей на середине реки в ярких лучах солнца, с желто-белой трубой и без всяких признаков жизни на палубе.

— Вот она, моя «Волшебница»! Двенадцать узлов делает; кто бы мог подумать! Ну, всего хорошего! Заходите. Жду ответа в любое время. А сейчас тороплюсь на борт.

Переправляясь через реку, я видел, как он уселся на корму своей утлой лодчонки, и солнечный венец окружал его соломенную шляпу.

Пройдя по дороге около мили, я наткнулся на Пейшнс, сидевшую возле изгороди. Мы пошли вдвоем меж холмов, — девонширских холмов, высоких, как дома, поросших плющом и папоротником, ежевикой, орешником и жимолостью.

— Вы верите в бога? — вдруг спросила она. — Дедушкин бог — он страшный. Вот когда я играю на скрипке, я чувствую бога; но дедов бог такой строгий… Вы понимаете, что я имею в виду: море, ветер, деревья и краски — они заставляют вас чувствовать. Но я не верю, что смысл жизни только в доброте. Разве самое важное — это быть доброй? Когда я бываю добрая, то меня просто зло разбирает. — Она протянула руку, сорвала с живой изгороди цветок и медленно оборвала лепестки. — Как бы вы поступили, — зашептала она, — если бы вам чего-то хотелось, но вы этого боитесь? Хотя, наверное, вы никогда ничего не боитесь! — прибавила она, желая меня поддеть.

Я признался, что иногда и я боюсь, но чаще боюсь, как бы не испугаться.

— Как здорово! И я не боюсь ни болезней, ни дедушки, ни его бога; но… я хочу быть независимой. А когда чего-нибудь очень хочешь, то боишься, что этого не будет.

Я вспомнил, как говорил о независимости Зэхери Пирс: «Сам себе хозяин!»

— Почему вы так смотрите на меня? — спросила она.

Я пробормотал:

— Что такое для вас независимость?

— Знаете, что я сделаю сегодня ночью? — спросила она вместо ответа. Спущусь из окна по яблоне, уйду в лес и буду играть!

Мы шли вниз по крутой тропинке вдоль опушки леса, где всегда стоит запах сочной листвы и слышится шумное дыхание коров, которые подходят к самой опушке в поисках тени.

Внизу стояла хижина, а перед ней прямо в пыли играл мальчуган.

— Здравствуй, Джонни! — сказала Пейшнс. Вытяни-ка ногу и покажи этому дяде, где у тебя болит!

Мальчуган размотал на своей босой и грязной ножке повязку и с гордостью показал болячку.

— Ужас, правда? — воскликнула Пейшнс горестно и снова замотала ему ногу. — Бедняжка! Смотри, Джонни, что я тебе принесла! — Она вытащила из кармана шоколадку, некое подобие солдатика, сделанное из сургуча и обрывка холстины, и еще погнутый шестипенсовик.

Ее словно подменили. Всю дорогу домой она рассказывала мне историю семьи маленького Джонни; дойдя до смерти его матери, она разгорячилась.

— Просто стыд и срам, они ведь так бедны… лучше бы уж кто-нибудь другой умер. Я люблю бедных людей, а богатых ненавижу… самодовольные свиньи.

Миссис Хопгуд глядела через калитку на дорогу; чепец сполз у нее набок, а один из котов Пейшнс терся об ее юбку. Она обрадовалась, увидев нас.

— Где дедушка? — спросила Пейшнс. Старая леди покачала головой. — Он сердится?

Миссис Хопгуд мялась, мялась, наконец произнесла: