Джон Голсуорси - Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 13

У рыбной лавки Кейстер остановился и, вставив в глаз монокль, с легкой усмешкой стал разглядывать омаров. Целую вечность он не лакомился омарами! Помечтать об омарах можно и без денег, но этого эфемерного удовольствия хватило ненадолго, и Кейстер пошел дальше. У витрины портного он снова остановился. Здесь он живо вообразил себя в костюме из того добротного твида, что лежал на окне, и одновременно в стекле витрины увидел себя в коричневом выцветшем костюме, который остался у него от пьесы «Мармедьюк Мандевиль», поставленной за год до войны. Солнце в этом проклятом городе светило слишком ярко и безжалостно обнажало вытертые петли и швы, лоснящиеся локти и колени. И все же Кейстер испытывал некоторое эстетическое удовольствие, глядя на отражение стройной фигуры мужчины, который долгое время ел только раз в день, с моноклем, вставленным в приятный карий глаз, и в велюровой шляпе — трофее, доставшемся ему после спектакля «Воспитание Саймона» в 1912 году. Стоя перед окном, Кейстер снял шляпу, ибо она скрывала нечто новое, к чему он еще не знал, как отнестись, — mêche blanche [19]. Что это: достижение или начало конца? Седая прядь была зачесана назад и очень выделялась среди темных волос над смуглым лицом, которое сам Гилберт Кейстер всегда с интересом изучал. Говорят, седина следствие атрофии чего-то в нервной системе или потрясения, результат войны или недостаточного питания тканей. Правда, седина облагораживает… но все же…

Кейстер пошел дальше, и ему показалось, что мимо промелькнуло знакомое лицо. Он оглянулся и увидел, что на него смотрит франтовато одетый человечек с веселым, круглым и румяным лицом херувима — такие лица бывают у, постановщиков любительских спектаклей.

— Черт возьми, да это же Брайс-Грин!

— Кейстер? Ну, конечно, это вы! Не встречал вас с тех самых пор, как вы ушли от нас. А помните наш балаган? Сколько было потехи, когда мы ставили «Старого ворчуна»! Честное слово, рад видеть вас! Вы заняты? Идемте, позавтракаем вместе.

Брайс-Грин, состоятельный человек и меценат, был душой общества на этом приморском курорте.

— С удовольствием, — сказал Кейстер медленно, с легкой небрежностью.

А внутренний голос торопливо подсказывал: «Эге, мой милый, тебя, кажется, сейчас покормят!»

Они шагали рядом, один — элегантный, хотя и сильно потрепанный, другой — кругленький, одетый с иголочки.

— Вам знакомо это заведение? Зайдемте сюда! Филлис, два коктейля и бутерброды с икрой. Это мой друг, мистер Кейстер. Он выступает здесь. Вам следует посмотреть его на сцене.

Девушка, подававшая коктейли и икру, с любопытством подняла на Кейстера голубые глаза. Ах, как это ему было приятно! Ведь он полгода не играл.

— Ну, какая это роль! — протянул он небрежно. — Я согласился на нее просто э… э… чтобы заполнить брешь.

А под жилетом отозвалась пустота: «Да, да, меня тоже надо заполнить».

— Давайте перейдем в ту комнату, Кейстер! Захватите свой коктейль. Там никто нам не помешает. Что будем есть, омара?

— Люблю омаров, — пробормотал Кейстер.

— Я тоже. Здесь они чудесные. Ну, расскажите, как вы поживаете? Ужасно рад вас видеть! Вы единственный настоящий артист из всех, кто у нас играл!

— Благодарю, у меня все в порядке, — ответил Кейстер и подумал: «Неисправимый дилетант, но добрый малый».

— Вот здесь и сядем. Подайте нам хорошего, большого омара, и салат, и э-э… мясное филе с картофелем. Картофель поджарить, чтобы хрустел, и бутылку моего рейнвейна. И еще… омлет с ромом — больше рома и сахара. Не возражаете?

«Еще бы я стал возражать!» — подумал Кейстер. Они уселись за столик друг против друга в небольшой задней комнате.

— За успех, — сказал Брайс-Грин.

— За успех, — повторил Кейстер, и коктейль, булькая в горле, казалось, отозвался: «Успех».

— Что вы думаете о теперешнем состоянии драмы?

О! Этот вопрос был близок сердцу Кейстера. Приятно улыбаясь только уголком рта, чтобы удержать в глазу монокль, Кейстер не спеша произнес:

— Никуда не годится!

— М-да! — отозвался Брайс-Грин. — Нет у нас талантов, верно?

«Денег нет», — подумал Кейстер.

— Какие роли вы исполняли за последнее время? Интересные? В «Старом ворчуне» вы были великолепны!

— Ничего особенно интересного. Я немного развинтился, как-то… э-э… ослаб.

И брюки, ставшие широкими в поясе, словно подтвердили: «Ослаб, ослаб».

— А вот и омар! Вы любите клешни?

— Благодарю, я все люблю!

Ну, а теперь есть, есть, пока не станет тесен пояс. Пир! Какое блаженство! И как легко льется его речь: он говорит, говорит о драме, о музыке, об искусстве, то хвалит, то критикует, поощряемый восклицаниями и круглыми от восхищения глазами угощающего его провинциала.

— Черт возьми, Кейстер, у вас седая прядь! Как это я раньше не заметил? Мне всегда нравились такие meches blanches. Извините мою бесцеремонность, но как она появилась, сразу?

— Нет, не сразу.

— И чем вы это объясняете?

«Попробуй-ка поголодать», — вертелось у Кейстера на языке, но он ответил:

— Право, не знаю.

— Но это замечательно! Еще омлета? Я часто жалею, что не пошел на сцену. Должно быть, великолепная у актера жизнь, когда имеешь такой талант, как у вас.

«Великолепная?!»

— Не хотите ли сигару? Официант, кофе и сигары! Вечером обязательно приду в театр посмотреть на вас. Надеюсь, вы пробудете здесь еще с неделю?

Ах, какая жизнь! Хохот, аплодисменты… «Игра мистера Кейстера выше всех похвал», «Это подлинное искусство…»

Молчание собеседника вывело Кейстера из созерцания колец табачного дыма. Брайс-Грин сидел неподвижно, держа в руке сигару и приоткрыв рот; взгляд его блестящих и круглых, как галька, глаз был устремлен вниз, куда-то ниже края скатерти. Что с ним, обжег себе губы? Ресницы у Брайс-Грина дрогнули, он поднял глаза на Кейстера и, нервно облизнувшись, как собака, сказал:

— Послушайте, дружище, не обижайтесь… вы что… совсем на мели? Если я могу быть вам чем-нибудь полезен, пожалуйста, не стесняйтесь. Мы же старые знакомые и все такое…

Он опять, выпучив глаза, уставился на какой-то предмет на полу, и Кейстер посмотрел туда же. Там, над ковром, он увидел… свой собственный башмак. Башмак ритмично покачивался в шести дюймах от пола, и на нем видны были трещины… как раз посредине между носком и шнуровкой две большие трещины. Так и есть! Кейстер давно их заметил. В башмаках этих он играл Берти Карстерса в «Простаке» еще до войны. Хорошие были башмаки. Теперь это его единственная пара, не считая башмаков доктора Доминика, которые он очень берег. Кейстер перевел глаза на добродушное, озабоченное лицо Брайс-Грина. Тяжелая капля оторвалась у Кейстера от сердца и затуманила глаз за моноклем. Губы его искривились горькой усмешкой. Он сказал: