Вайжгантас - Немой

— Дядюшка, давай разведем огонь, — предложил Адомукас, поблескивая глазенками.

— Давай, — согласился дядя. Он не умел отказывать своему приятелю.

Друзья набрали щепок, развели огонь, уселись на колодах по обе стороны печурки и с радостью заметили, что теперь они — самые настоящие привидения в этом огромном строении. Свет, проникающий в открытую дверь, до них не доходил, поэтому лица дяди и племянника были озарены только алыми отблесками огня, отчего они и впрямь казались друг другу удивительными существами.

— Давай картошку печь! — неожиданно всплеснул руками Адомукас, припомнив, как подпаски делают это в поле.

— Тогда сам и неси. Ты шустрее, — согласился дядя. Но Адомукас не захотел лезть в подпол чулана. Пришлось пойти дяде. Он велел Адомукасу подождать у дверей гумна, раз уж мальчик боится оставаться один.

— Нам бы еще маслица раздобыть! — мечтательно сказал мальчик.

Дяде стало жаль ребенка, но он решительно отрезал:

— Это можно, да только что нам мать скажет, коли заметит, что мы без спроса поживились, а?

— Не заметит, не заметит! — оживился Адомукас. — Да она и сама бы дала, только ее дома нет.

— Ясное дело, дала бы, но тебе, а не мне. Мне, брат, не дала бы, — запротестовал дядя. Адомукасу стало жаль дядюшку, и он, взяв его за руку, силком потащил в чулан, где стоял старинный поставец. Он был заперт, а ключ спрятан в другом месте. Во всяком случае, поиски его ни к чему не привели. Тогда дядя, поколебавшись, взял какую-то железку и с ее помощью открыл самый заурядный железный засов который только назывался замком. Внутри стояла большая кринка, едва ли не доверху набитая маслом. И даже ложка оставлена — бери на здоровье. Дядя соскреб ею тонкий слой сверху и протянул ребенку.

Ну и пир они закатили! Самая настоящая картошка в мундире с подрумяненной корочкой! Адомукас ел, только за ушами трещало, и заставлял дядю брать маслице. Оба вошли во вкус и повторили по второму и третьему разу.

Довидене была бережливой, чтобы не сказать жадной, хозяйкой, особенно скупилась она на сливочное масло и топленую сметану; с этим угощением легко можно выйти из положения, если нагрянет гость. Пускать на продажу не было резона, поскольку платили всего-навсего по двугривенному за фунт (40 грошей). Вот и выходило, что пол-ложки съеденного ими масла стоили один грош, не больше, а весь причиненный ущерб составлял от силы гривенник. Но это не помешало хозяйке взбелениться, когда она заметила, что кто-то полакомился маслом.

С тех пор она все уши прожужжала домочадцам про домового, который, мол, транжирит ее добро. Довидене сверлила каждого из них колючими, злыми глазами, подолгу задерживая взгляд на старике и Адомукасе. Но никто из них ни взглядом, ни неосторожным движением не выдал себя, поэтому никого нельзя было заподозрить в тайных делишках. А раз они невиновны, то и уписывали за обе щеки, и какое им было дело до хозяйкиных неприятностей или просто очередных придирок, которых на их долю доставалось без счета. Раполас по обыкновению в ответ на нападки невестки и ухом не повел. Правда, Адомукас еще не соображал, каким тяжким грехом является «кража», особенно масла, однако догадывался, что матушка не похвалила бы их обоих, в особенности дядю, и оттого он с поистине недетским упорством хранил молчание, с артистическим хладнокровием делал свое дело или ел, не замечая материнского взгляда, между прочим, довольно выразительного.

Тайна не могла долго оставаться нераскрытой. На гумне была обнаружена картофельная кожура, а в печурке — еще не остывшая зола. Всем стало ясно: картошку пекли и ели с хозяйкиным маслом те, кто оставался дома. Однако, ко всеобщему удивлению, Довидене примолкла и прекратила дальнейшие поиски.

Дядя проявил смекалку — раз он не вор, то и ни к чему ему заметать следы. Коль скоро всплыло наружу, то так тому и быть. Ведь он не кого-нибудь — ребенка кормил. Пусть-ка его досыта дома кормят, тогда и картошка не потребуется. Однако и он взял за правило ни перед кем на старости лет не унижаться. Потому-то отныне Раполас смело намазывал на хлеб оставшееся от гостя масло даже в тех случаях, когда Адомукаса не было дома.

Но вот однажды он взял масло из миски, которую обнаружил в поставце, и вскоре почувствовал дурноту, схватило сердце, накатила ужасная слабость. Гейше промучался до прихода родни. Побежали за ксендзом. Тот приехал как раз вовремя: успел причастить его и немного погодя закрыл усопшему глаза.

Дядя-приживальщик, Раполас Гейше из деревни Гейшяй, бывший распорядитель имения Савейкяй, приказал долго жить. Он отведал мышьяка, приготовленного для травли мышей…

Стоило дяде-приживальщику внезапно захворать и домочадцам на всех парах помчаться за ксендзом на самом добром коне, как на дом Гейше неслышно опустилось привидение. Черной-пречерной летучей мышью-нетопырем распростерло оно над ним свои перепончатые крылья и пронзило недвижным взором насквозь крышу и потолок дома. Все, кто там находился, почувствовали, как фосфоресцирующие, будто у кошки в темноте, глаза пристально вглядываются в совесть каждого. И не разберешь, пугали или вселяли бодрость эти холодные, безжизненные очи; ясно было только, что они как шилом протыкали людей, что из них, словно из туго натянутого лука, вылетали стальные стрелы, от которых никто не знал средства защиты. Такое чувство владело всеми.

Тело Раполаса остывало, предоставленное само себе. Ксендз вошел в горницу и без сил опустился в конце стола. Хлебосольная хозяйка тут же кинулась готовить ему закуску. Выставила на стол вкусный хлеб, свою знаменитую топленую сметану и даже полбутылки «разбавленки». С обычным проворством носилась она то к поставцу, то к горшочку, выбегала за дверь, минуя усопшего, а призрак тем временем все видел и провожал ее взглядом.

Под конец, пробегая мимо покойника, Довидене вдруг обняла его за шею и запричитала:

— Деверек мой, божье деревце! И на кого ж ты нас так скоро покинул? Или наш белый хлебушко тебе приелся? Или обид от нас ты натерпелся? Иль не ходила за тобой пригожая женушка? Прости меня, деверек, если я и согрешила! Прости, бедняжка, если чем не угодила!..

— Юргис, Пране! Плотнику дали знать, чтобы гроб сколотил? Сбегай сам, Юргялис, а не то, как обрядим, положить некуда будет… — мигом забыв о покойнике, обратилась она к батраку и работнице. В глазах ее не было слез, которые можно было предположить, слыша ее горестные стенания; даже голос казался лишенным чувства — в нем слышались лишь беспокойство и огорчение.

Ничего не сказав в ответ, наемные работники исчезли, сопровождаемые взглядом призрака.

— Отведайте моей сметанки, ваше преподобие! Ведь знамо дело, по дороге домой растрясет, — приглашала она ксендза. Но тот даже не шелохнулся. Мучимый сердечной болью, он сидел в конце стола, не говоря ни слова, и, как тот исполинский нетопырь над домом, глядел перед собой стальным невидящим взглядом, а может, видел более, чем остальные, внутренним взором. И только опущенные уголки губ да морщинистый мешок под левым глазом выражали горький укор.