Вайжгантас - Немой

— Да ты никак рехнулся, крестник? Какой из меня сват? Горькой не пью, речистостью не славлюсь. Неужто помоложе никого не нашлось? Взять хотя бы Григаса — вот кто отменно своим ремеслом владеет. Уж как примется языком молоть, кажется, мельничное колесо повернет. И напоить его никому не удается, — яростно стал возражать крестный Ваурус вполне убедительным тоном, но с вовсе не убеждающим, кротким выражением лица.

Беззубый, с чисто выбритым, осунувшимся от старости, озаренным бесхитростной улыбкой личиком, он сейчас удивительно напоминал ребенка и этим очень расположил к себе Винцентаса. Не сдержавшись, Винцас порывисто схватил его руку и поцеловал.

— Да хватит, крестный, и того, что вы знаете, в чем разбираетесь. Ни в каких доморощенных сватах, пьянчугах и шутах гороховых мы не нуждаемся. Мы играем в открытую: тузами, королями, козырями. А Уршуля стоит того, чтобы я ее и бесприданницей взял. Ну, а коли приданое принесет, быстрее с вами рассчитаюсь. Вот и все. Если же богач Берташюс до сих пор не знает, пусть сам убедится, что и у меня всего с лихвой, в его милостях не нуждаюсь…

И Винцас сдвинул картуз на макушку. Крестному Ваурусу этот решительный, независимый жест пришелся по нраву. Винцас и впрямь, как старику сейчас казалось, был сам себе голова. И крестный согласился.

Недолго думая, они стали умываться, бриться, причесываться, наряжаться, и молодой хозяин со своим нотариусом крестным, посадив впереди увальня Онте, покатили «залецать». О том, каким образом эти польские слова «залёты», «зараз» и другие попали в такой захолустный уголок, как Кусай — Таузай, мы знаем ровно столько же, сколько и о том, что за дьявол нашвырял камней в Неман под деревней Румшишкес, а валун Пунтукас кинул близ реки Швянтойи.

Пара коней мчалась вперед, увлекая за собой щедро обитую кожей и железом богатую бричку — она была приобретена на остатки денег крестного Вауруса. Крестный знал, что еще и на свадьбу осталось.

— Те, что остались, сынок, в расчет не принимай. Мы с матерью когда-то крестины тебе устроили, мы же и свадьбу отгрохаем, в общем, понимай, будем твоими посажеными родителями.

Крестный Ваурус, отказавшийся от лошадей вот уже 20 лет тому назад, как ребенок, радовался сейчас езде. И какой езде! В компании молодого господина в шляпе, который один на всю округу и умел носить ее, первого в округе хозяина, который приходился ему самым настоящим крестным сыном, был, так сказать, его питомцем. Правда, его везли в нарядной упряжке лошади, которые были куплены за его счет; он сидел, удобно откинувшись на мягком сиденье. Его вез самый настоящий возница, потому что нынче уже он уставал от понуканий больше, чем лошади, тащившие повозку. Ему не доводилось уезжать из дому. Да и куда ехать-то? Костел под боком, в километре-двух, с соседями в тяжбу не вступал, базара поблизости не было, а если где-то и был, Вауруса это не прельщало, потому как он непьющий.

И вот теперь, нате вам, крестный Ваурус едет, да к тому же по такому деликатному делу — просватать своему любимцу, своему единственному сынку Винцялису невесту и к тому же взять по возможности больше приданого, чтобы заполнить все углы нового дома. Вряд ли сам Илья-пророк, разъезжая на своей небесной колеснице, чувствовал себя счастливее, чем крестный Ваурус.

— Отец, вы чего молчите? — ткнул его в бок Винцас. — С чего начнем, чем кончим? Как говорят в таких случаях, «без чего не согласимся и домой умчимся».

Крестный Ваурус сидел сгорбившись, будто под тяжестью возложенной на него задачи, ни дать, ни взять согнутый указательный палец. Но вдруг он разогнулся и пророческим жестом выпрямил свой длинный заскорузлый палец, напоминающий заборный кол.

— Ты делай свое дело, а я свое. Ты знай девице зубы заговаривай, а все остальное оставь мне, коль скоро решился однажды вывезти. Уж и не знаю, сколько я выторгую, а заломить подороже, это мы можем, потому как сколько с них ни потребуй, молодому Каняве из деревни Таузай все будет мало… А что? Разве ты сейчас не господин? Разве твой двор не поместье? Какие могут быть препоны? Теперь тебя, почитай, и за десять тысяч не купишь. Да и за такую цену не стоило бы двор из рук выпускать — это же золотое яблочко; разве что в обмен на настоящее поместье.

Винцас не возражал. Он и сам уже давно догадывался о своей «ценности», как сказал ему один умник, побывавший в городе. Только Винцас держал рот на замке, ждал, пока соседи своим умом до этого дойдут. А сейчас все стало на свои места.

Вот Онте прямо-таки бояться его стал и отнекивался бы отчаянно, скажи ему кто-нибудь: «Дурачок, ведь это же ты построил эти хоромы!» — как не согласился бы рабочий, таскавший на верхотуру кирпичи, с тем, что он своими руками уложил их чуть не до поднебесья, пока голову не задерешь, и верха не увидишь.

Что до соседей, то они стали робеть перед вчерашним Венце, картузы перед ним снимать и величать Винцентасом, а молодежь сторонилась его, поскольку он уже превратился для нее в дядю.

Роли Винцаса менялись слишком быстро. Казалось, только вчера он был ребенком у своих воспитателей, и вдруг на тебе — хозяин, владелец двора, хоть и Робинзон. Как во сне. Прошлой осенью грош ему была цена, а нынче, слышь-ка, что кум Ваурус говорит — тысячами дело пахнет, да и соседи, судя по всему, с этим согласны.

И все же Винцас только напустил на себя баронский вид, когда, откинувшись на обитую мягкой кожей спинку сиденья, застыл неподвижно в повозке как столб.

На самом же деле ему почему-то хотелось сейчас плакать. Всем своим существом он чувствовал, что делает серьезный или, не исключено, даже опасный шаг — от ребенка к мужчине — и лишается чего-то прекрасного, отрадного как для своих сверстников, так и для тех, кто помоложе или постарше него, — молодости. Покуда он был «молодой», понимай неженатый, его обуревали, теснясь густым роем, надежды: надеялся он сам, лелеяли надежды насчет него, принца, девушки, надеялись заполучить славного зятя родители подрастающих дочерей. Нынче же как бы спадает вмиг некий покров, и Винцас предстает перед всеми, как чучело на масленицу — уже без одежды, один лишь остов, покрытый стеблями да соломой.

От него не остается больше ничего, что давало бы пищу для зависти и выискивания новых изъянов — повода для пересудов. А кого ж еще будешь оговаривать, кому завидовать, как не тем, кто стоит выше тебя, кто светит ярче, о ком слава громче, ну, кем все интересуются, а укусить не могут? Неужто Онте…

— А знаете, крестный, что я сейчас чувствую?

— Ну-ну, что? — удивился старичок. Что еще можно чувствовать, кроме той работы, которую делаешь? Сделаешь ее, прочувствуешь, примешься за другую.

— Я, крестный, чувствую себя так, будто рублю ветку, на которой сидел до сих пор. По правде говоря, она была не толстой, зато гибкой: гнулась, но не ломалась. А нынче вы меня сажаете пусть на толстенную, однако непрочную: она, не погнувшись, сломается и погубит меня. Вот и еду я сейчас словно не за тем, чтобы получить, а чтобы потерять. Чует мое сердце, крестный, что я могу скорее пасть, чем вознестись, ведь если бы я ежегодно поднимался так, как в нынешнем году, то мог бы разве что царский престол унаследовать.