Симо Матавуль - Баконя фра Брне

— Добро пожаловать! — сказала Маша. — Что прикажете?

— Попросил бы чашку кофе и стакан воды, — ответил Баконя, прикидываясь очень усталым и держа руку на лбу.

— Одну чашку кофе, Томо! — крикнула Маша, не двигаясь с места, и добавила: — Одну, но как следует, слышишь? Устали, сударь? Издалека едете?

В это же мгновение в окно высунулась девушка, точная копия матери, только моложе лет на двадцать, и тотчас исчезла.

По губам Бакони скользнула тень улыбки, он погасил ее, но с глазами так и не справился и смеющимся взором уставился на Машу. И Маша, заглянув в эти красивые глаза, внезапно преобразилась — помолодела.

— Не помню, где я вас видела, — сказала Маша, позабыв о первом вопросе и опускаясь рядом с ним на скамью, — но где-то видела! Вы здесь никогда не проезжали?

Баконя, пытаясь принять задумчивый вид, отрицательно покачал головой, но глаза его устремились к каменной лестнице, по которой сходила девушка в синей сборчатой юбке и шелковом переднике. Она на ходу заплетала косу, широкие рукава рубашки спустились, обнажив белые руки, шея тоже была открыта. На ногах красные чулки и туфли. Правду сказал поп: такою, верно, была и Маша в молодости.

Баконя с одного взгляда все это увидал и тотчас ответил: «Нет, никогда». Он встал, подошел к лошади и что-то поправил. Когда он вернулся, Маша уже ушла. Но спустя несколько минут девушка снова появилась на пороге, неся на подносе стакан воды и чашку кофе. Увидав ее совсем близко, Баконя почувствовал, как по его телу поползли мурашки, смешалась и девушка. Взглянув друг на друга, они, казалось, удивились и сконфузились.

— Пожалуйте! — с усилием проговорила она и пошла обратно.

— Спасибо! — выдавил он. Проглотил, обжигаясь, кофе, оставил бановац и, словно за ним гнались, отвязал лошадь, вскочил на нее и помчался.

Сердце Бакони готово было выпрыгнуть из груди. Свернув с дороги, он спешился и прилег у обочины. Недавняя веселость вдруг исчезла, сменившись чувством, близким к горечи; все воодушевлявшие его до сих пор мечты о будущем показались ничтожными, а монастырь — постылым.

Солнце совсем уже склонилось к закату, когда Баконя опомнился и заторопился. И словно в награду, воображение снова стало ткать ему золотые сны. У переправы Баконю опять охватила тоска. Белобрысый и скотник пригнали паром. Оба были без шапок.

— Что случилось? — спросил он, кивнув на их головы.

— Увальня схоронили, — с грустью сказал Белобрысый.

— Что? — крикнул Баконя. — Увалень умер! И уже похоронили! А что с ним такое приключилось?

— Да ведь ты видел, каков он был вчера. Проглотил пулю, случился заворот кишок, и пуля не могла выйти. Преставился вчера после вечерни, а сегодня в полдень схоронили.

— Да что за пуля? Зачем было глотать пулю?

— Кишки прочистить, — пояснил скотник. — Бедняга думал, что он еще молодой, выдюжит, ну и кончился. А, накажи меня бог, пуля неплохое средство для молодых и крепких людей. Проглотишь — и вдруг чувствуешь себя легким, как перышко!..

Баконя даже перекрестился от удивления и поспешил в монастырь, передав коня Косому, который сказал, что внезапная смерть Увальня сильно потрясла Квашню. Брне сидел в кресле, опустив голову и держась за живот. Увидев племянника, он вскрикнул и едва не лишился чувств.

— Ты понял по мне, что… Ты испугался, увидав меня? Правда? — прошептал он, глядя так, словно от ответа племянника зависела его участь. Баконя, разбитый телесно и духовно, не зная, что ответить, закрыл лицо руками и побежал к настоятелю и Сердару, умоляя успокоить дядю.

Оба фратера просидели с Брне до полуночи, а он то и дело прерывал беседу и, перебирая четки, шептал молитвы. Уходя, они разбудили Баконю, который заснул одетым на диване в первой комнате. И он принялся читать вслух жития святых, покуда, наконец, дядя не уснул.

Того, что Баконя пережил за последние два дня, ему с избытком хватило на четыре месяца наступившей затем мертвечины. Дяде с каждым днем становилось хуже, он все больше уходил в себя. Баконя стал молчаливым и не стремился хоть немного рассеять свою печаль. Все недоумевали, что с ним. Тщетно пытался Сердар развлечь его. Баконю почти не тронуло ни замужество Елы, ни возвращение Вертихвоста в приход, ни отъезд Кота, ни посвящение Буяна, не радовало даже то, что близится срок его посвящения. За это время приезжал отец, недоумевал, почему снова «дитё» затосковало, сетовал и намекал на «кое-какие дела, о которых надо бы поговорить», но и это помогло слабо.

На третий день рождества фра Брне разбил паралич. Парализовало левую сторону, но он оставался в полном сознании. Врач, по обыкновению, сказал, что больной может умереть тотчас, а может и позже. Настоятель приказал Баконе немедленно собираться в город. Тетка хотел еще до смерти Брне посвятить Баконю в дьяконы. Сопровождать его должен был Сердар. Баконя попросил отпустить его перед посвящением на день домой, чтобы, согласно обычаю, принять родительское благословение. Настоятель разрешил. Рано утром Баконя уехал, только совсем в другую сторону. Около восьми он подъехал к Большой остерии. Погода не позволяла сидеть под орехом, а корчма была битком набита крестьянами, как водится на рождество. Маша за стойкой подсчитывала что-то мелом, ее сын, Томо, прислуживал гостям. Баконя впервые столкнулся с ним лицом к лицу и сразу увидел, что он дурачок. Маша заметила Баконю на пороге, улыбаясь подбежала к нему и схватила за руку.

— А, вот и ты наконец! Явился? Почему тогда не назвался и убежал? Думал, Маша не узнает? О, мой красавец, до чего же ты стыдливый? Погоди, дай тебя тетка поцелует (она поцеловала опешившего Баконю). И ты, такой красивый и статный, идешь во фратеры? А и то сказать, недостатка в молодках не будет! Все станут бегать, как заживешь в приходе.

— Хорош у нас дьяк? — спросил подвыпивший заречный, который как раз выходил из остерии и слышал ее последние слова.

— Будь я помоложе, отдала б за него три царевых града, как в песне поется, — сказала Маша. — Да он и так найдет себе под стать! Пойдем наверх, в комнату, — продолжала она, направляясь к ступенькам. — Мы, Иве, о тебе все знаем, часто о тебе разговариваем. Послушал бы только, что моя Цвета о тебе говорит… Скажи, куда же ты едешь? Слыхала от слуг, будто фра Брне совсем худо, будто кончается он?

Баконя растерялся. В бурном потоке мыслей и чувств, вызванных такой встречей и принятым решением, в нем было проснулась мужская гордость; ему показалось смешным представляться робким и ребячливым перед такой женщиной; но когда Маша небрежно и словно между прочим спросила, «кончается» ли человек, к которому она, как ни к кому другому, должна была чувствовать сострадание, Баконе стало противно. Он нахмурился и готов был уже осыпать ее бранью и уйти, но Маша, не дождавшись ответа, вышла в соседнюю комнату. Баконя услышал сначала шепот, потом щелканье — кто-то открывал сундук. Он овладел собой и встретил ее улыбкой и озорным взглядом.