Иво Чипико - Пауки

— Не валяй дурака, люди больше болтают, чем есть на деле… И меня сюда же приплели, враки все, она — честная женщина…

— Просто чудо господне, почему вас знать не хочет…

— А ты поговорил с ней?

— Позавчера, только Марко ушел в город, сказал ей точь-в-точь, как вы приказали. Хозяин, мол, любит тебя, говорю, просто сохнет по тебе. Даже бросил из-за тебя другую женщину…

— А она?

— Смеется.

— Хоть что-нибудь сказала?..

— Да, только не могу повторить, будет вам неприятно…

— Говори!

— Я ей напомнил про Раде… а она так прямо и ляпнула: «Он мне желанней всех на свете… что бы ни делал…» — «А мой хозяин?» — «Не люблю его, говорит, не по мне он». — «Почему?» — «Пузатый», — говорит. «Зачем же ты его морочишь?» — «От нечего делать», — и прыснула со смеху.

С той поры, как чабаны распустили слух, будто видели ночью Раде с Машей на пастбище, отец Вране особенно страстно затосковал по ней. Старался любой ценой вытеснить ее из сердца; приглядел даже другую женщину, ей взамен, но все было напрасно: Маша запала ему в самое сердце, привязала к себе и никак ему от нее не избавиться… Даже соседские мальчишки знают, что он с ума сходит по Маше, и подсматривают за ним из-за деревьев; или придет им почему-то в голову, что она прокрадется к нему именно этой ночью, они заранее карабкаются на высокий вяз перед поповским домом и стерегут, точно коты…

А Маша, дьявол, знай его только поддразнивает. Передаст через работника, чтобы ждал за церковной оградой. Придет Вране на условленное место часа в два-три ночи, присядет на корточки, привалится к стене и ждет… а соседские ребятишки обмениваются заранее условленным свистом. Отец Вране в страстном исступлении считает минуты, не обращая внимания на свист; услышав чьи-то шаги или какой-нибудь шорох, дрожит от возбуждения… И три часа уже пробило, и месяц стоит высоко на небе, а ее все нет.

На другой день разъяренный поп не желает даже ответить Маше на приветствие «хвала Иисусу», а как назло она попадается ему в этот день несколько раз на дороге. Но перед обедом Маша нагрянет в дом сама и, улыбаясь, спросит:

— Чего это вы на меня сердитесь? — и ласково взглянет на него своими голубыми глазами.

Отец Вране притворно хмурится, но, когда она возьмет его толстую руку и, погладив, в упор заглянет в глаза, он смягчится; его мутные рачьи глаза под очками сразу оживают, рука опускается на ее плечо. Маша видит, что работник, конечно, заранее подученный, уходит со двора, и убегает вслед за ним, громко попрощавшись с попом, и мило при этом смеется…

Тотчас по окончании литургии, после третьего оглашения, Раде зашел к отцу Вране получить записку и затем отправиться в город на исповедь к его преосвященству епископу. Поп Вране спешил, он проголодался, а работник Иво уже накрывал на стол.

— Явился? — спросил Раде отец Вране, бледнея от волнения. — Скоты! Мог бы и подождать, как подобает доброму католику…

— Некогда было, — ухмыляясь, прервал его Раде, — а я, поп, вовсе не скотина…

Молодой крестьянин невольно выпрямился и, сразу же став на голову выше священника, скрестил с его растерянным взглядом свой острый негодующий взгляд. Отец Вране невольно смешался, он не привык к таким ответам, и стал растерянно шарить по столу, разыскивая ручку; затем сел, написал записку и только теперь пришел в себя. Сунув Раде записку, он решил было на прощанье кинуть на него уничтожающий взгляд, но Раде, оскорбленный предшествующим разговором, не обращая на него внимания, спокойно сказал, уже стоя в дверях:

— Ты прав, поп, правильно, что мы скоты… Но будь по-моему, клянусь богом, не ездил бы ты на нас верхом!

Рано утром Раде собрался в уездный город; мать уложила в торбу пшеничную лепешку и несколько кусков брынзы перекусить в дороге, пригоршню орехов и огарок освященной свечи, чтобы хранила его от зла и светила в пути.

Укладывая торбу, старуха все наставляла его, отец же только курил и слушал…

— Довольно, мама… не беспокойся… Знаю, что такое город… два месяца в солдатах служил…

— Ничего, сынок, материнским советом никогда не гнушайся… — тихо возразила Смиляна.

Вскинув торбу на плечо, Раде поцеловался с родителями и сказал:

— Заверну к жене, повидаю перед уходом сына… Послушай, мама, приглядывай за ним, покуда не вернусь! — И ушел.

Родители долго стояли, пригорюнившись, погруженные в неясные думы. Вдруг старуха спросила:

— Как думаешь, когда он вернется?

— Да ведь только ушел, — спокойно ответил Илия.

И жалко Илии, что домашняя работа остановилась: точно обе руки ему отрубили, лишив дом такой силы — Раде и невестки. Да что поделаешь, если все так складывается?

В городе Раде быстро узнал, где находится резиденция епископа. По пути вспомнил, что с владыкой они как будто немного знакомы, конечно, если это тот самый, что лет пять-шесть назад, когда Раде был еще мальчуганом, объезжал церкви в день совершения конфирмации.

Раде отчетливо помнит, точно это случилось вчера, какое волнение охватило село, как все старались достойно встретить епископа. Особенно волновались прихожане, столпившиеся у церкви во главе с городским головой, газдой Йово, который уже в то время, как говорили на посиделках, ладил с отцом Вране вроде как собака с кошкой. Раде помнит и то, как пронесся по селу слух, будто епископ везет своим прихожанам некий бесценный дар. В тот же день сельский староста, повязавший ради праздника голову новым тюрбаном, с длинным чубуком в руке, обходя село, подтвердил этот слух, только он не знал или не пожелал сообщить, какой именно это дар. А год выдался нескладный: поначалу ждали урожая, потом все пошло прахом.

Между двумя урожаями, когда прошлогоднего хлеба уже не стало, а на новый еще не приходилось рассчитывать, людей охватила тревога; чтобы обмануть хоть как-нибудь голод, мужчины, подложив под пояс, а женщины под передник дощечки, крепко затянувшись, просили по дорогам милостыню, мечтая, как о манне небесной, о просяном хлебе…

Всем селом собрались встречать епископа. Когда вдали показался городской экипаж, поднялась пальба из прангий и ружей. Харамбаша шел во главе сельских стражников со знаменами, староста вел стариков. Епископ вышел из экипажа, благословил народ, проследовал пешком до паперти и быстро вошел в церковь, а за ним повалили стар и млад.

Епископ воссел в кресле, специально взятом напрокат отцом Вране. (Двое крестьян, соблюдая всяческие предосторожности, чтобы не попортить, принесли это кресло на руках из города и почтительно поставили на указанное место.)

Епископ прочел вместе с отцом Вране несколько приличествующих сему случаю молитв и приступил к проповеди. Раде помнит, какими глазами смотрели люди на епископа — он стоял у престола в сиянии восковых свечей, в праздничной, расшитой золотом ризе, с митрой на голове. Раде был потрясен величавой внешностью епископа, и, пока он не приступил к проповеди, мальчика бросало в дрожь от какого-то непонятного страха…