Виктор Ардов - С подлинным верно

Послышались одобрительные отклики.

Вихрастый попятился, хотя за его спиной был только столик и дальше — окно…

— Братцы, нельзя же так, — дрожащим фальцетом заверещал он, и стало ясно, что ему не в первый раз приходится вымаливать пощаду и прощение за неблаговидные поступки, — я лучше того… я сам уйду от вас… Дайте только доехать до станции.

И словно нарочно поезд стал замедлять ход, подъезжая к глухому полустанку…

Вихрастый, испуганно оглядывая всех собравшихся, схватил свой вещевой мешок и мягкими движениями, но очень упорно, стал пробираться к выходу. Никто его, собственно, не задерживал. На него смотрело чуть ли не полностью население вагона; и у всех было сейчас одинаковое выражение лица: решительность, соединенная с брезгливостью…

Вихрастый толкнул ногою дверь на площадку. Весь путь к двери он пятился спиною, боясь, что его будут бить, если он откроет спину пассажирам. Теперь он последний раз, опасливо поводя головою, огляделся. Улыбка исчезла с его лица. Откровенная ненависть расширила узкие глаза и блеснула в них странным, неожиданным огнем… Вихрастый еще два раза шагнул назад и с силой захлопнул за собою дверь. Ее стук заставил вздрогнуть прежде других самого вихрастого.

А поезд медленно прокатился еще метров пять и остановился. В паузе, которая царила в двенадцатом вагоне, особенно явственно раздался стук вагонов, ударившихся буферами один о другой… И тогда тот же низкий девичий голос словно подвел грустные итоги:

— Какая же гадина была среди нас!..

На этой станции из двенадцатого вагона никто, кроме вихрастого, не вышел на платформу. Впрочем, и из других вагонов пассажиры не спускались по ступеням тамбуров: чересчур короткой оказалась стоянка…

Когда же через три минуты снова лязгнуло под вагонами и поезд, пыхтя и содрогаясь, тронулся в путь, двенадцатый вагон был охвачен оживлением: все говорили наперебой, и было непонятно, кто с кем согласен, а кто с кем расходится во мнениях по поводу дезертирства вихрастого…

Сам вихрастый стоял на пустынной платформе и мотал головою, провожая взором вагоны уходившего поезда. Все скорее приходилось ему поворачивать подбородок, чтобы проводить очередной вагон и успеть охватить взором следующий… Глаза вихрастого расширились еще больше. Теперь уже не только ненависть, но и дремучая звериная тоска пылали в них. А в наступивших сумерках поезд, светясь теплыми оранжевыми пятнами окон, все быстрее и быстрее покидал полустанок и вихрастого с заплечным мешком. Из вагонов доносились веселые молодые голоса, слышались звуки гитар и аккордеонов. Вихрастый почувствовал, как тревожно сжалось его сердце — сердце человека, выброшенного из коллектива и оставшегося где-то в незнакомом месте. Особенно обидной была мысль, что там — в поезде — о нем забудут мгновенно! А ему — вихрастому — так хотелось теперь обратно, в теплый уют, на застеленную уже койку, под которой остался чемоданчик с его вещами…

Вот и последний вагон, виляя и подмигивая красным сигнальным фонарем, пронесся мимо. Шумы поезда стали стихать. Зазывно протрубил паровоз.

Вихрастый сжал кулаки и грязно выругался. Он все еще не мог отвести глаз от поезда. Тоска и тревога — не совсем беспричинные— овладели вихрастым, и он, яростно наподдав носком сапога мешок, с размаху упал на рельсы и завыл хриплым голосом, прерываемым судорогой злых и сухих рыданий без слез…

А взгляд его был по-прежнему прикован к фонарю, укрепленному на последнем вагоне далеко уже отъехавшего поезда. Этот фонарь словно запрещал ему что-то своим красным глазком, отлучал его от людей, ставил в положение одинокого врага всех, кто ехал сейчас весело и радостно туда, куда позвала молодых людей страна…

С утра тов. Шлепахин, занимающий должность, при которой ему положено нечто вроде кабинета и полсекретарши (одна секретарша на двоих начальников), — с утра тов. Шлепахин никого не принимает, не подходит к телефону, и полсекретарша говорит о нем, что сегодня тов. Шлепахин будет занят весь день. Лучше зайти (позвонить, подать бумагу) завтра.

Чем же так занят Шлепахин? Зайдемте в кабинет, обманув бдительность полсекретарши. Мы увидим, что Шлепахин обложил себя телефонными справочниками, списками, бумагами разных размеров и действительно трудится не покладая рук. Вот он негромким, но значительным голосом говорит в телефонную трубку:

— Савостьянов? Привет, Савостьянов. Я говорю, Шлепахин. Савостьянов, я слышал, к тебе приходил наниматься некто Персюков… Да, да, экономист-плановик. Так вот: не советую тебе, Савостьянов, брать на работу этого склочника… Угу. Знаю. Я его отлично знаю. Он же из нашей системы вылетел как пуля… За что? Ты не поверишь, Савостьянов, за что он вылетел, если я тебе скажу… Ну это, брат, не телефонный разговор… Встретимся — узнаешь… А сейчас — мой тебе совет: не оформляй его. Ну, поволынь немного, сошлись на отсутствие штатной единицы или еще на что-нибудь там такое… А тут мы повидаемся, и я тебе все расскажу… Ну не мне же тебя учить, Савостьянов! Вот так. Ну бывай, Савостьянов. Бывай…

Затем Шлепахин кладет трубку на рычаг, удовлетворенно вздыхает и в длинном списке у себя на столе ставит галочку против фамилии Савостьянова… Затем он выискивает в этом же списке новый номер телефона и не торопясь набирает его. Раздаются частые гудки: номер занят. Шлепахин опускает трубку на рычаг и бормочет:

— Ну что ж… обождем. А пока напишем еще в райторг письмецо…

И, взяв чистый лист бумаги, он выводит отчетливым почерком с красивыми завитушками у букв «д», «ц», «щ» и «б»:

«Директору райторга. Случайно узнав о том, что Вы склонны усилить вверенный Вам аппарат экономистом Н. Т. Персюковым, я искренне советую Вам воздержаться от такой затеи. К сожалению, я не могу в этом письме изложить Вам весь тот ужасающий материал на этого типа, который мне известен. Но прошу верить мне, как другу, что и половины его преступлений, пятен и пережитков хватило бы на целую колонию уголовников.

Конечно, Вы вольны пренебречь этим моим советом, но, как доброжелатель и сам человек, пострадавший от Персюкова, я Вам настоятельно рекомендую: не впускайте этой змеи в Ваш чистый аппарат…»

Дверь отворилась, показалась полсекретарша. Шлепахин прикрыл другою бумагой письмо, которое сочинял, и с неудовольствием поднял глаза на вошедшую.

— Иван Назарович, — запинаясь произнесла полсекретарша, — там это…

— Что — «это»?

— Это… из артели «Пламя» опять пришли…

— Я же сказал: сегодня я занят!