Василий Федоров - Канареечное счастье

— Но мне нужно в Германию, — умоляет Сидоренко. — Как же я доберусь…

— Больше ни слова, — повторяет консул и поворачивается к нему спиной.

Консул превращается в проконсула… проконсул в претора… претор в курульного эдила. Потом все они, взявшись за руки, танцуют вокруг постели с маленькими термометрами на вытянутых ладонях. И все они говорят по-немецки. Они кричат:

— Сорок градусов! Это кризис!

Кто-то сует ему под нос немецкую газету.

«В текстильной промышленности кризис… В угольном деле кризис… Западная Европа переживает кризис…»

Все лица сплываются наконец в одно лицо, и потому, вероятно, это лицо так широко и мясисто. Лицо ухмыляется.

«Это герр Кауфман», — вдруг догадывается Сидоренко.

А Кауфман говорит:

— Я сам бил в России. В Волинская губерния. О, Русланд! О! Зер гут! [40] Sehr gut! (нем.) — очень хорошо!

Сидоренко снимает шляпу:

— У вас химическая фабрика, герр директор. Я вас очень прошу, герр директор. Я могу физически работать и я сейчас… видите ли… я сейчас голодаю…

— Ну, будем посматрайт, — говорит Кауфман благосклонно и отсылает его в подвал, к старшему химику.

Но в подвале горит яркая электрическая лампочка, очень напоминающая вечернее солнце. Свет ее режет глаза, и даже когда закрываешь веки, под ними расширяются и суживаются огненные круги, словно нимбы святых, виденные им совсем недавно над узкой лестницей… кажется, это было в больнице… Впрочем, ведь он еще никогда не лежал в больнице… Это просто керосиновая лампа.

— Задуй лампу, Марта, — сказал вдруг Сидоренко, с трудом произнося немецкие слова.

Он облегченно вздохнул, избавившись от света. Сонная и теплая Марта возвращается от стола и ложится к нему в постель. Она добродушно хихикает, прижимаясь к нему высокой и полной грудью. Она ему шепчет ласкательные слова.

— Майн либер [41] Mein lieber (нем.) — мой дорогой. доктор, — шепчет Марта. — Майн либер руссишер доктор…

В их маленькой конуре под небесами целую ночь бродят наощупь часы.

«Бродят и бредят, — думает Сидоренко. — Бродят… дас брот… Бутерброт…»

Но Марта перебивает его мысли:

— Ты меня не бросишь? — спрашивает она шепотом. И сама же отвечает: — Ты бросишь меня. Я ведь только поденщица… служанка… Ты бросишь меня и уедешь к себе в Россию.

Тогда в нем пробуждается самому ему незнакомая нежность. Он клянется в том, что не бросит ее никогда. Он ищет под одеялом ее руки, чтобы расцеловать их, палец за пальцем, и вдруг с ужасом замечает, что у нее нет рук.

— Ты лишена рук? — спрашивает он, задыхаясь от острой нежности. Она молчит, тихонько всхлипывая. Тогда он кричит ей в уши: — Не плачь, Марта! Я тебя никогда не брошу! Поверь мне, Марта!

Он кричит еще сильнее, замечая как она растворяется, уплывает вдаль, заплаканная и печальная. Но он забыл, как сказать по-немецки «возвратись». Он роется в своей памяти, а слово уже улетучилось, и в черном окне, напротив, сияют только серебряные многоточия…

— Назад! — кричит Сидоренко по-русски, открыв глаза, и видит над головой электрическую лампочку.

«Ну вот, все в порядке, — подумал он с облегчением. — Значит, не было катастрофы. Но Марта… Что с Мартой?..» Он устало закрыл глаза. Толпы рабочих спускаются в темный подвал. Старший химик, герр Курциус, обыскивает карманы.

— У кого найду спички, тот полетит со службы, — говорит Курциус. — Спички и папиросы передайте в контору.

А рыжий Ганс хлопает Сидоренку по плечу своей тяжелой ладонью.

— Люблю большевиков, — говорит он вызывающе. — Эй, русский! Ты кто? Белогвардеец?

Рабочие весело скалят зубы. Они довольны. У Сидоренки перехватывает дыхание.

— Ты пользуешься случаем, — отвечает он Гансу. — Ты трус.

Рабочие смеются, предчувствуя драку.

— Кричи громче, — издевается Ганс. — Я тебя все равно не услышу из-за ширмы.

Но вдруг появляется Марта. Она идет к нему за ширму, она садится на край его постели и молча гладит его по голове шершавой рукой поденщицы. Теперь он целует ее заскорузлые пальцы. Он не стыдится ей признаться, как крепко к ней привязан, как он ей благодарен за то, что она пришла к нему сюда, в его одиночество.

— Я уже двенадцать лет за ширмой, — шепчет он Марте на ухо. — Двенадцать лет, подумай… В этих домах только перины. И я устал от реклам… чертовски устал… — Она продолжает гладить его своими грубыми ладонями. — Мы скоро уедем в Россию, — мечтает вслух Сидоренко. — Слышишь, Марта? В Россию! Мы поедем через Волочиск на Винницу, а оттуда уже прямая дорога в Полтаву…

И он лежит некоторое время молча, стараясь себе представить Полтаву такой, какой он ее покидал двенадцать лет назад. Он видит весеннее утро, освещенное электрической лампочкой, и это совсем не странно, так же как не странно, что в городе высятся турецкие мечети.

— Узнаешь Полтаву? — спрашивает седой турок.

И хотя он не совсем узнает, но почему-то отвечает:

— Да, узнаю.

«У этого турка я служил в Константинополе, — смутно припоминает Сидоренко. — Я был у него конюхом…»

Но турок превращается в англичанина — сэра Уидслея. У сэра Уидслея лошадиная голова и желтые лошадиные зубы. Сэр Уидслей раздает чечевичную похлебку.

— Становись в очередь! — кричат вокруг.

А сэр Уидслей смеется и кладет ему в медный котелок кусок лошадиного мяса.

— Это мне? — спрашивает Сидоренко.

— Да, это вам, — говорит сэр Уидслей. — Но за это вы уступаете Англии весь Кавказ с Баку и Архангельскую губернию.

Лошадиная морда растягивается до ушей и ржет, зарываясь в сене. И вдруг он видит улочку, знакомую ему с детства, узкую улочку на окраине Полтавы. Вот угол сенного амбара, где каждой весной выскакивают из-под земли у забора зеленые пропеллеры лебеды, где он любил бродить мальчишкой среди лошадей и извозчиков и где когда-то вытащил из черной норки огромного тарантула, рыжего паука, свирепо вцепившегося в восковой шарик…

«Так же точно качалось тогда это дерево, — подумал Сидоренко, все шире раскрывая глаза. — Так точно оно качалось… Оно не выросло ничуть за эти годы… И тот же старик еврей стоит на пороге своей лавочки. У него смешная фамилия: Лобик. «Аарон Лобик — бакалейные и колониальные товары»… Это Полтава», — узнает окончательно Сидоренко. От радости и волнения у него останавливается сердце. Ему немного душно, и он впервые замечает теперь, насколько стала узка за эти двенадцать лет его студенческая тужурка.

— Здесь очень жмет в груди, — жалуется он портному.

Но портной отвечает:

— Аллес рехт.

«Мне душно от волнения», — успокаивает себя Сидоренко и снова видит сенной амбар и дальше за ним ровное зеленое поле. Ему хочется целовать землю, упасть на колени и целовать пахнущую чебрецом и весенними дождями родную русскую землю.