Василий Федоров - Канареечное счастье

— Боже мой, как это нелогично! — возразил я. — Значит, если бы мы были с вами знакомы и я был бы самым нудным собеседником на свете, вы бы разговаривали со мной, не правда ли?

Ее немного обескуражил такой неожиданный натиск.

— Вы именно и есть этот нудный и неинтересный для меня собеседник, — ответила наконец она, тщетно пытаясь скрыть улыбку.

Я промолчал. Она снова взялась за книгу. Читала ли она или только делала вид, что читает? А я глядел на нее и видел уже наяву, как будут запечатлены в гипсе эти особенные ее черты.

— «Климаты сердца», — прочел я вслух название книги. — Андре Моруа… Знаете, что мне понравилось в этом романе? — Она не ответила и продолжала читать. — Мне понравилось то, что герой романа…

— Не говорите! — не выдержала она. — Не рассказывайте!

Если я узнаю конец, у меня отпадет всякое желание читать дальше.

— Хорошо, — согласился я. — Раз вы уже удостоили меня беседой, то я не буду злоупотреблять вашей добротой и вниманием.

Она вдруг рассмеялась:

— Ну и несносный вы человек! И откуда вы только взялись? Ведь я вас совершенно не знаю.

На щеках ее образовались две ямочки, а рот казался спелой вишней, разделенной посередине лепестками ромашки. Через минуту мы уже оживленно болтали, и я узнал, наконец, ее имя. Ее звали Миладой…

С этого дня мы продолжали встречаться довольно часто, и постепенно я узнавал, как сложилась ее судьба. Еще недавно она училась в университете, но немцы уволили ее вместе с целой группой нашей славной студенческой молодежи, и она еще не решила, что ей дальше делать с собой и чем вообще заняться. Я узнал также, что отец ее работает сварщиком на котельном заводе, приспособленном теперь для нужд войны, что она помогает матери по хозяйству и что ей не двадцать, а уже двадцать три года (признавшись в этом, она даже легонько вздохнула), и, наконец, что она мечтает стать учительницей словесности, когда уйдут немцы и республика снова будет свободной.

О себе я ей почти ничего не сказал. Кроме моего имени и фамилии, она не знала обо мне ничего. Но она не переставала допытываться, кто я и чем вообще занимаюсь, высказывая при этом самые невероятные предположения.

— Уж не учитель ли вы рисования? — спросила она однажды, когда я молча чертил на песке контур ее лица, пользуясь для этого ивовым прутиком, подобранным на дорожке. Мы сидели в Хотковых Садах, и в вечереющем воздухе вся Прага лежала внизу, будто раскрашенная цветными карандашами.

Я отрицательно покачал головой.

— Но кто же вы в таком случае? Судя по всему, вы типичный интеллигент. И если вы не учитель, то кто же? Может быть, вы… актер? — спросила она, расправляя на своей маленькой ладони лайковую перчатку.

Взгляд ее быстро скользнул по мне, обжигая, как черная молния.

— Я люблю тебя! — сказал я, отбросив в сторону прутик. — Люблю, как никогда никого не любил… — Брови ее нахмурились. — Ну, что? Хорошо у меня получается? — спросил я, пытаясь унять биение собственного сердца. — А все же вы не угадали, Милада. Я никогда не был актером.

Некоторое время мы оба молчали и было слышно, как легкий вечерний ветер шуршит в опавшей листве.

— Холодно уже, — сказала она, вставая. — Надо идти.

Она смотрела в сторону, избегая моего взгляда, руки ее комкали снятую перчатку. Мы вышли из парка и, спустившись вниз, пошли вдоль набережной, где над рекой с криком кружились чайки.

— Погодите минутку! — попросила она. — Я сейчас…

Она открыла дверцу уличного телефонного автомата, и мне было видно сквозь стекло, как она быстро листает в растрепанной книге. Потом она вышла из будки, забыв второпях захлопнуть за собой стеклянную дверцу.

— Так вот вы какой! — Губы ее чуть улыбались, хотя она все еще избегала смотреть мне в глаза. — Теперь я знаю, чем вы занимаетесь. Телефон 525–44. Вы скульптор… И мне даже кажется, что я встречала ваше имя в газетах… Да, конечно, Франтишек Лоуда. Как только я сразу не вспомнила!

В тот же вечер я попросил позировать мне, и она согласилась сразу, без колебаний. Ну а потом… потом…

Потом начались наши частые встречи. Милада приходила ко мне почти каждое утро. И, всматриваясь в ее лицо, я находил в нем все новое и новое богатство оттенков. Я был поражен этим сочетанием безмятежной юности, почти детской наивности с горделивой зрелостью ее женского естества…

Однажды она сказала:

— Почему вы не раскроете настежь все окна? На улице чудесно! Бабье лето! — Она улыбнулась. Что-то шаловливое промелькнуло в уголках ее рта. — Мое лето! Бабье! Ведь мне на днях исполнится двадцать четыре…

Она сама хотела отдернуть оконную занавеску, но я попросил:

— Не открывайте, Милада! Так лучше.

— Почему? — удивилась она.

Я повернул вверх ее ладонь, рассматривая еще неизвестные мне линии, узкую кисть руки, маленькое колечко на указательном пальце.

— Нет, почему же? — повторила она.

Ее ладонь медленно выскользнула из моей руки.

— Да потому, что там всюду «они». А я не могу их видеть. Я не могу спокойно работать, когда «они» на каждом шагу… со своими крестами и черепами…

— Но ведь это же временно… Франтишек!

Она вдруг смутилась, назвав меня просто по имени.

— Временно? Ну это вряд ли. Вспомните наших предков, Милада… битву на Белой Горе.

Я наблюдал за ее лицом: оно неожиданно просветлело и что-то, похожее на снисходительную усмешку, промелькнуло в ее глазах.

— Какой же вы еще мальчик! — воскликнула она. — И вы ровно ничего не смыслите в политике. Вы разве забыли, что существует Советская Россия?

Она глядела на меня с тем выражением спокойной твердости, как будто ничто на свете не могло поколебать ее веры. Потом, тряхнув головой, она принялась мне рассказывать о только что прочитанной книге. А я уже приготовлял все для работы: ведь счастье, как я его себе представлял тогда, должно быть именно таким, как она — спокойным и мирным…

Но вскоре в мою жизнь ворвались иные события, перевернув в ней все наизнанку.

— Ты помнишь, как ликовали немцы? Помнишь, как они бесновались от радости? Фашистские полчища все дальше и дальше вторгались в Россию. Под жуткую музыку «их» киножурнала громоздились до самого горизонта захваченные гитлеровцами трофеи: танки и пушки, автомобили и разбитые самолеты… И черный немецкий орел, похожий больше на злого ворона, торжествуя, раскрывал свой клюв под звуки фанфар.

— Не верь этому, Франтишек, — сказала Милада, когда мы вышли на улицу.

Мы остановились на тротуаре под сеткой ноябрьского дождя. Ее лицо, освещенное уличным фонарем, казалось особенно бледным. Но сама она по-прежнему оставалась спокойной.

— Нельзя быть малодушным, Франтишек, — сказала она мне.