Василий Федоров - Канареечное счастье

— Не правда ли, прелестно? — раздалось позади него. И, обернувшись, он увидел госпожу Грушко. — Вы только обратите внимание, как кротко улыбается Авель, — сказала она. — За эту картину я отдала одному молодому художнику триста коробок с консервами. Но я не жалею. Пусть себе кушает на здоровье. Ведь картина прелестна, не правда ли? — Кравцов пробормотал в ответ что-то нечленораздельное. — Ах, Авель! — воскликнула госпожа Грушко. — Бедный, несчастный мученик. Вы только взгляните: он уже почти что убит, а между тем кротко улыбается брату. Сколько всепрощения в этой улыбке! Сколько нечеловеческой духовной доброты! Вы непременно должны рассказать моей дочери о нем. И вот еще что, голубчик, — добавила вдруг госпожа Грушко. — Вы на меня не обижайтесь, но я вас попрошу подстричь коротко волосы.

— Подстричь волосы? — невольно вырвалось у него.

— Да, голубчик, да, да. Мы все должны измениться. И не только духовно измениться, но также со стороны внешней. Это имеет огромное значение. Мы должны сразу стать другими людьми, как бы возродиться из пепла. То есть из праха, хочу я сказать… Я ведь и мужа заставила сбрить совершенно бороду.

— Но у меня невеста, — испуганно пробормотал Кравцов. — Может быть, это будет ей не совсем…

— Нет, нет, — перебила его госпожа Грушко. — Вы обязательно подстрижетесь. Я даже освобождаю вас на сегодня от урока.

«Вот так так», — уныло подумал Кравцов. И он покинул квартиру госпожи Грушко в самом подавленном состоянии духа. На улице ему не стало легче. Как всегда, когда он был чем-либо расстроен, из тысячи мелочей, окруживших его, выступило на первый план только самое неприятное.

«Почему у этого лавочника такая хамская рожа? — раздраженно думал Кравцов, шагая вдоль тротуара. — Ведь это же не лицо, это, скорей, вареная репа. И уж наверно он всегда сыт до икоты. Этакий мешок с рисом! А жена у него рыхлая и пухлая, и они оба, должно быть, храпят по ночам в своей двуспальной кровати… Но ведь и ты, ведь и ты будешь спать в двуспальной кровати, — отдалось у него где-то на дне сознания. — Ты будешь спать не один, но вместе с Наденькой… Наденька будет в ночном чепце, она будет спать в кружевных пан…»

— Панама! — испуганно воскликнул Кравцов. — Пантеон! Паноптикум! Пантомима!

«В кружевных панталонах», — неумолимо закончил внутренний голос.

Кравцов остановился посреди тротуара. Густая краска стыда выступила у него на щеках.

«И я посмел так думать! И я посмел так думать о Наденьке. До чего же я негодяй. До чего же я пошлая скотина. До чего же я… до чего чертов босяк», — вспомнилось ему бранное слово.

Но тут же, словно оправдываясь перед кем-то, он подумал: «Да, чертов, именно чертов. Отнюдь не Божий. И пусть даже случится то, что должно случиться, но Божьим босяком я себя назвать не имею права…» Между тем он только теперь заметил, что идет совсем не в ту сторону, куда ему надлежало идти. Улица вывела его неожиданно на небольшую площадь с несколькими чахлыми деревцами посередине и выемкой цементированного бассейна. В этой части города он никогда не бывал. Машинально он опустился на скамью, приютившуюся в тени дерева. Он вспомнил, что в кармане у него лежит русская газета. Еще вчера вечером он купил ее, проходя мимо центрального киоска, но прочитать не успел, вернее, он позабыл о ней вовсе. Теперь он обрадовался ей как счастливой находке. Ему надо было успокоиться, отвлечь свои мысли от неприятного разговора с госпожой Грушко. Но когда он погрузился в чтение весьма заманчивой газетной передовицы под заголовком «Неминуемый крах большевизма в России», кто-то рассмеялся поблизости тонким, захлебывающимся смешком. Кравцов приподнял голову. Рядом с ним на скамье сидел бедно одетый человек, даже скорее человечек, так тщедушен он был и мал ростом.

Человечек этот глядел на Кравцова и тихонько хихикал.

— Газетку нашу читать изволите? — сказал он наконец по-русски. — По мне, так нестоющее это занятие. И даже наоборот, следовало бы всячески позабыть.

— Что позабыть? — удивленно спросил Кравцов.

— Действительные моменты, — ответил незнакомец. И сняв шляпу, стал обмахивать ею небольшую круглую лысинку.

— Я вас, простите, не совсем понимаю, — окончательно удивился Кравцов. — Кого и что следует позабыть?

Незнакомец тихонько хихикнул.

— Фигурально я несколько выразился, это правда. Уж так я всегда философически выражаюсь. Однако мысль моя проста и ясна, как на этой ладони. — И как бы для наглядности он вытянул вперед пухлую, покрытую беловатыми пятнышками старческую ладонь. — Вот посудите, — сказал он, придвигаясь ближе к Кравцову. — Вы, например, повседневно читаете газетную прессу. Что, мол, и как творится в России. А в Харькове-де или в Киеве произошло то-то и то-то. Но, может быть, на самом-то деле никакого такого Харькова абсолютно не существует на свете. Может быть, Россия только привиделась нам или приснилась, а на самом деле ее вовсе и нет. И ежели, скажем, мыслить так постоянно, то можно даже очень счастливо существовать. Очень даже спокойно и без всякой взволнованности души. Я, например, сам существую таким вот образом. — Он нахлобучил на голову свою изрядно поношенную шляпу, на которой от ленты сохранился только пыльный кружок. — Впрочем, разрешите отрекомендоваться, — привстал он с места. — Кузьма Данилович Клопингер, к вашим услугам.

«Сумасшедший, — мелькнула мысль у Кравцова. — Безусловно, умалишенный».

Но старичок продолжал говорить:

— Ведь теорийку эту насчет счастливого существования выдумал я сам, я, Кузьма Данилович Клопингер. А живут, между прочим, по ней многие русские эмигранты. Потому что очень удобно жить по моей теорийке и, как я уже выразился, можно жить без особой душевной взволнованности.

— Все-таки я не понимаю, что вы хотите сказать, — растерянно пробормотал Кравцов. — Он все более подозрительно поглядывал на своего соседа. — Я не понимаю, о какой теории вы говорите.

— Теорийка моя очень проста, — сказал старичок. — Только уж лучше я начну с самого начала: вам будет понятнее тогда проследить ход моего мышления. — Он извлек из кармана короткую трубку и дрожащими руками развязал шнурок, стягивающий края кисета. — Смею ли просить у вас, господин, разрешения набить табачком свою носогрейку?

Кравцов только кивнул головой. В манерах этого странного старичка, в старомодной его вежливости и в необычном подборе фраз, словно выуженных из старинных романов, было что-то такое, что вызывало к нему невольный интерес. Однако Кравцов не сомневался теперь, что имеет дело с помешанным. Наконец трубка была зажжена. Старичок сделал несколько торопливых затяжек и начал свое повествование.

— Канареечное счастье — так называется теорийка эта, господин дорогой. Она пришла мне в голову, разумеется, не сразу и не случайно. Путем многолетних страданий и всяческих бедствий подошел я к разрешению жизненной этой проблемы. И уж что я выстрадал, то только Господу Богу известно на небесах. Но не ропщу на Его святую волю, ибо заслужил по своим человеческим грехам. Надо вам сказать, любезный молодой человек (вы уж простите старику за вольное обращение), что пострадал я несправедливо уж от зачатия немецкой войны. Заподозрили меня власти в германском происхождении и даже появилась угроза немедленного моего увольнения от занимаемой должности письмоводителя уездного архива. Оно и понятно: Клопингер на поверхностный взгляд — имя немецкое.