Василий Федоров - Канареечное счастье

— Здесь совсем недалеко живут Миловидовы, — сказала Наденька. — Не зайдем ли к ним на часок?

Он только молча кивнул головой.

«Миловидовы… Виломидовы… А ведь я действительно немножко… Ну да на воздухе все пройдет».

Они свернули направо в узкую улицу, заканчивающуюся вдали багровой полоской зари, постепенно принимавшей все более кровавый оттенок. Вечерний ветер шевелил верхушки деревьев.

«И удивительнее всего, — подумал Кравцов, — что когда-нибудь, вспоминая сегодняшний день, я совершенно забуду вот эту калитку и на ней три звонка, и три медных дощечки одна под другой, и то, что на нижней доктор Иосиф Горнфельд, хирург…

— Ну вот, — сказала Наденька. — Мы наконец пришли.

Они остановились перед небольшим особняком, у старинного крыльца, выступающего на улицу стеклянной галерейкой.

— Сейчас нам откроет Сережа, — сказала Наденька, надавив кнопку звонка. — У Сережи такая уморительная физиономия! Мне всегда почему-то хочется надрать ему уши.

Но вместо Сережи дверь открыла сама госпожа Миловидова. Кравцову показалось, что на крыльцо выкатился пестрый лоскутный шар, вдруг странно обнаруживший две короткие и пухлые руки.

— О! Наденька! — пискнула госпожа Миловидова. — О! Как кстати! У нас сегодня семейное торжество.

И тут же она уставилась на Кравцова маленькими, как у зверька, любопытными глазками.

— Мой жених, — сказала Наденька. — Николай Яковлевич Кравцов.

Лицо госпожи Миловидовой изобразило такую улыбку, словно Кравцов был не Наденькиным женихом, а ее собственным: заплывшие глазки просияли; крошечный рот сложился бантиком, как бы для нежного поцелуя.

— О! — пискнула она опять и протянула Кравцову сразу обе руки так, что он даже не знал, какую из них поцеловать — правую или левую. Наконец он склонился над левой, в то время как правая, стиснув его пальцы и не выпуская их ни на секунду, уже тащила его самого в глубь галерейки.

— Идемте, идемте, — пищала госпожа Миловидова. — Андрей! Это Наденька! — крикнула она, подходя к двери. — И не одна, а с женихом! Простите, я забыла, как Вас зовут, — обратилась она к Кравцову.

— Николай Яковлевич, — смущенно пробормотал Кравцов.

— С Николай Яковлевичем! — подхватила тотчас же госпожа Миловидова. — Вот я вам его привела, господа! Вот он! Вот он!

Кравцов совершенно оторопел. Он стоял посреди ярко освещенной комнаты, не то столовой, не то гостиной (в эмигрантском быту две эти комнаты часто сливаются в одну), и взгляд его беспорядочно ловил в пространстве чужие брови, носы, глаза, галстуки и дамские прически. В комнате находилось человек десять гостей, и все они теперь смотрели на него такими же, как у госпожи Миловидовой, любопытными глазами.

— Мой муж, знакомьтесь, — и госпожа Миловидова подвела Кравцова к стоявшему у стола уже немолодому и очень бледному господину с деревянным, словно вырубленным лицом.

— А вот герой дня, наш юный именинник. Сережа, что же ты сидишь?

Вихрастый мальчишка с оттопыренными ушами неловко привстал со стула. Но госпожа Миловидова уже подводила Кравцова к другим. Крашеные губы, декольте, запах пудры и крепкого одеколона — все это входило в его сознание помимо воли… А над плечами, над головами — портрет покойного государя, такой же точно, как в гимназические годы, когда «спаси, Господи, люди Твоя и…», но он забыл середину. И… «родителям на утешение…».

Наконец его усадили за стол, и он созерцал теперь смущенно атласные розы на белой скатерти.

— Водочки не угодно ли? — спросил господин Миловидов, любезно оскалив зубы.

И тут же он налил ему широкобокую граненую рюмку.

Все заговорили как по команде, продолжая, очевидно, прерванный разговор.

Наденьку умышленно отделили от Кравцова и посадили в самом дальнем углу стола.

— Ну, хорошо, — сказала вдруг старая дама, сидевшая по правую руку от Кравцова. — Андрей Витальевич считает социалистов главными виновниками гибели России. Но почему же с ними так церемонились? Почему, скажите, вместо того, чтоб всех их послать на каторгу, заковать в кандалы и отправить в Сибирь по этапу, с ними еще возились? Я, господа, право, не понимаю…

Она обвела всех негодующим взором.

— Высылали, матушка, высылали не раз, — сказал старичок, бесплодно атаковавший вилкой блюдо с селедкой. — Да что толку-то? Не высылать их надо было, а просто прикалывать штыками как лютых врагов.

И, подцепив наконец селедочную головку, он положил ее к себе на тарелку.

— У государя было слишком доброе сердце, — вздохнула одна из дам. — Государь, несомненно, жалел социалистов…

Кравцов уже выпил три рюмки водки и внезапно, как это у него часто бывало, вспомнил теперь выпавшие из памяти слова: «И благослови достояние Твое…» Да, да… так пели когда-то в гимназии…

Он попытался припомнить целиком всю молитву, но ход его мыслей был вдруг нарушен появлением на сцену довольно странной фигуры. Собственно, фигура эта уже давно находилась на сцене, но играла до сих пор незаметную роль. Это был приземистый человек в лоснящемся люстриновом пиджачишке и с галстуком сиреневого цвета, путешествующим вокруг шеи при каждом повороте головы. Было что-то гнетуще жалкое в выражении его изношенного лица, в покорно свисающих вниз и словно приклеенных усах. И вдруг он заговорил, встав во весь свой незначительный рост, с салфеткой, зажатой в руке, и вздыбленной на макушке рыжеватой прядью волос, делающей его похожим на хохлатого жаворонка.

— Позвольте и мне выразить мысль, — произнес он захлебывающимся голосом. — Хотя я, вообще, не оратор. Но что касается социализма, то патриотически возмущен. Ибо как офицер. И потому еще, что жена моя не из каких-нибудь низших слоев толпы, а тоже когда-то была девицей. То есть, опять-таки, не просто была девицей, но из института благородных девиц.

— Браво, Ляпунов! — воскликнул кто-то.

— Нет, извиняюсь, — обиделся Ляпунов. — И ежели соизволите обращаться, то попрошу называть по имени-отечеству. Может быть, и я не хуже других обучался. Может быть, я трех гувернанток имел.

Кто-то откровенно фыркнул.

— Тс! Тихо! — послышались голоса. — Дайте же человеку высказаться до конца!

— И я хочу сейчас выразить мысль, — захлебываясь все больше, говорил Ляпунов. — Потому что возмутительное явление. В газетных столбцах напечатано, например, будто его святейшество папа собирается принять во дворце большевистского комиссара. Факт, господа. И не будучи в состоянии умолчать, я ему написал эти строки: «Многоуважаемый папа! Как русский офицер в чине прапорщика удивляюсь Вашим поступкам. Вы, папа, принимаете у себя во дворце всякую шваль. И я, папа, за Вас просто стесняюсь. Поступок Ваш не выше, но ниже критики. Вы, папа, например, здороваетесь за ручку с такими подозрительными типами, которых иначе не назову, как просто босявками. Но, будучи слугой покойного государя Николая Второго и патриотически настроенным, должен заявить громогласно: нехорошо, папа, так поступать… Впрочем, папа, остаюсь к Вам с уважением и на подлиннике пишу своей рукой: Онисим Ляпунов, патрицио руссо».