Василий Федоров - Канареечное счастье

Водворилось тягостное молчание. Где-то внизу скрипели ступени под чьими-то тяжелыми шагами.

— Вы влюблены, Стивенс, — сказал я наконец расслабленным голосом. — Вы влюблены и, как все влюбленные, эгоистичны. Ну какой же из меня хиромант, посудите сами. Я и блоху не могу вызвать, не то что духа. В первой же деревне меня подымут на смех, а то, чего доброго, и поколотят. А насчет гадания нечего и говорить. Фантазия у меня не больше, чем у трамвайного билетера… Нет, нет, я безропотно возвращаюсь к нищете, и будь проклят тот человек, который выдумал вкусные мясные обеды.

Видимо, слова мои глубоко задели Стивенса. Он посмотрел на меня с некоторым смущением.

— О, как вы ошибаетесь насчет моей любви! — сказал Стивенс, покачав головою. — Разве фермерша может внушить возвышенные чувства? Этот комод, набитый старыми тряпками и деньгами. Каждый поцелуй, который я дам, обойдется ей в тысячу крон, клянусь нашей дружбой. Я наобещал ей кучу детей, но пусть я лопну, если у нее родится хоть одно подобие человека. При одной мысли о том, что я буду спать с ней рядом, я преждевременно лысею.

— Зачем же, в таком случае, вы соединяете с ней свою судьбу? — спросил я, пораженный.

Лицо Стивенса вдруг осветилось мечтательной улыбкой.

— Видали ли вы когда-либо симментальских быков, породистых кур, ангорских кроликов? — ответил Стивенс вопросом. — Знаете ли вы, что такое беркширские свиньи? Друг мой, я мечтаю на старости лет завести образцовое хозяйство. Я вижу себя как в раю, окруженного визжащими поросятами и звонко булькающими индюками. Я вижу новую жизнь, светлую жизнь, которая опять…

Но Стивенс не договорил и уставился глазами на медленно раскрывающиеся двери. Я быстро повернулся в ту же сторону, и вдруг увидел входящих в комнату широкоплечих и плотных чешских жандармов.

— Кто из вас Стивенс? — спросил передний жандарм с круглым мясистым лицом, похожим на спелую землянику. Мы оба поклонились, щеголяя друг перед другом галантностью. — Ах, так! — усмехнулся жандарм. — В таком случае, мы арестуем вас обоих. Ваши бумаги, господа! Прошу следовать за мной…

Мы вышли на улицу. Я вдруг почувствовал прилив веселой и бодрой радости.

«Мы еще погадаем со Стивенсом, — подумал я не без лукавства. — Мы еще не раз погадаем».

Ибо я знал, что худшая опасность миновала. Ведь женщина — это наваждение более страшное, чем тюрьма, и уж конечно страшней всякой полиции.

Всегда, знаете, любил я наши зимние праздники. Да и как не любить! Представьте себе: идет снежок, потрескивает морозец, а по улицам тройки, с тулупами, облучками и кушачками. Сядешь на облучок, затянешься кушачком, наденешь тулуп — и мчишься куда душе угодно. Дух захватывает, доложу вам… Но особенно любил я рождественские сочельники: подожгут, например, елку… Что за дивное зрелище! Еще кадетом, этаким малым ребенком, я страстно мечтал: «Эх, кабы целый лес поджечь! Вот было бы красиво!..» Такой уж мечтательный был я мальчик. Теперь таких детей что-то и не встречается… Футуристы какие-то пошли. И уж простите за грубость, — идиотами вырастают. Мне же хоть и не раз доставалось в юности от родных, но идиотом я все-таки не стал. Наоборот, мне кажется даже, что с каждым годом я делаюсь умнее.

Но о чем, бишь, я начал?.. Да, о праздниках… Хорошо это было у нас в России! Я любил особенно святочную кутью: скушаешь тарелку, и все еще мало. И чем больше я ел кутью, тем больше ее любил. И вот что замечательно: чем больше я ее любил, тем больше ел. Какое-то перпетуум-мобиле, — выражаясь научно… Но я не буду сейчас углубляться. Мне хочется рассказать об одном случае, оставившем в душе моей неизгладимый след. Это произошло вскоре после моего отъезда из Галлиполи и как раз незадолго до Рождества. Перед этим лежал я в лазарете, у доктора нашего Степана Леонтьевича.

— Изрезал я вас всего, полковник, — сказал мне однажды доктор. — А толку все-таки мало. Высохли вы, как морской конек, и голова у вас стала на пальму похожа — только шея видна. Не буду, — говорит, — я вас больше резать. Рука не подымается в тринадцатый раз. И лучше бы вам отсюда поскорее уехать.

Ну-с, хорошо, уехать так уехать. В те времена уже многие покидали Галлиполи: разъезжались по белу свету. Но вот призадумался я… Куда же мне с моими ранами уехать? И кому нужен на свете старый пехотный полковник да еще инвалид? Словом, выражаясь литературно, обуревали меня мысли. Однако решился я наконец, и стал собираться к отъезду. Визу мне выхлопотал приятель мой по полку, живший в то время в Белграде, и вся остановка была только в деньгах на дорогу. Ну-с, прекрасно…

Уложил я свой сундучок походный, постирал перед этим бельишко и на прощанье просмотрел фамильные фотографии. Взглянула на меня голубка моя ненаглядная, жена-покойница, словно благословляя в дорогу. Поцеловал я холодный картон и этак грустно задумался… И вдруг вспомнилось мне одно летнее утро на австрийской границе… Был я еще совсем зеленым офицериком, в чине поручика, и только-только вступал в жизнь. Припомнилось мне, как однажды, шатаясь по городу, я незаметно забрел на окраину. Здесь было тихо и безлюдно. И домики стояли маленькие, в таком, знаете, уютном стиле — занавесочки за окнами, и слышно даже, как канарейки поют… Вдруг вижу, бежит мне навстречу по дорожке молоденькая барышня и машет руками. И, слышу, кричит:

— Берегитесь! Берегитесь!

И только что она добежала ко мне почти вплотную, как что-то ударило меня сзади, и я повалился прямо ей на руки. Однако удержался кое-как на ногах и только крепче обхватил ее плечи.

— Милочка, — спрашиваю, — в чем дело?

— Да берегитесь же! — воскликнула она уже нетерпеливо. — Разве не видите, вот он опять разбегается для удара.

И тут я оглянулся. Вижу, действительно, огромный баран, наклонив к земле рога, намеревается совершить вторичный удар. Прыгнул я быстро в сиреневый куст и ее за собой увлек.

— Теперь, — говорю, — мы в безопасности. Здесь нас никто не тронет.

Опустила она мне головку на плечо и вся зарделась.

— Меня, — говорит, — еще никогда не держали на руках русские офицеры. — А потом этак обворожительно усмехнулась: — Можно мне ваши усы пальцем потрогать?

— Трогайте, — сказал я.

А сам подумал: «Это судьба нас соединила навеки…»

Действительно, через месяц мы повенчались… И вот теперь, перед отъездом из Галлиполи, все так ясно припомнилось мне… Конечно, человек я военный, и по уставу должен быть всегда в добром состоянии духа. Но поверите ли? Загрустил. Вышел из палатки ночью, взглянул на небо, на звезды… «Вот там, где-то вверху, над звездами, она, моя голубка, — подумал я. — И, Боже, как я теперь одинок на свете!..»