Альфонс Доде - Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

И вдруг, сделав широкий, величественный жест, как бы стремясь выйти за пределы кафедры и самого храма, преодолеть каменные своды и завесу облаков, он восклицает:

— Боже всеблагий! Боже милосердный, праведный, любвеобильный, пастырь человеков и небесных светил, посмотри, как искажают они божественный твой облик! Хотя в своей проповеди с высоты горы ты осудил и проклял лжепророков и торговцев чудесами, они в своей гордыне продолжают именем твоим творить злодеяния. Их ложь окутывает, как марево, свет твоего учения. Вот почему твой старый служитель, обремененный годами и уже отошедший в тень, где подобает сосредоточиться и молчать, сегодня вновь поднялся на кафедру, дабы изобличить эти злодеяния перед христианской совестью и вновь повторить твое проклятие: «Я никогда не знал вас; отойдите от меня, делающие беззаконие».

Слова пастора раздаются в напряженной, сосредоточенной тишине, которая в молитвенном собрании выражает то же, что в другом месте выражают аплодисменты. Всюду влажные взоры, прерывистое дыхание, а там, на хорах, в уголке, закрыв лицо руками, рыдает несчастная мать. На этот раз это слезы умиротворяющие, они # без горечи, они не жгут. Теперь она отомщена, теперь ее не будет мучить мысль, что бог, может быть, на стороне этих злых людей. Нет, нет, праведный бог за нее, он негодует, он повелевает. Элине придется послушаться его и вернуться к матери.

И вот декан, спустившись с кафедры, стоит возле длинного стола, где расставлены чаши с вином и четыре корзинки, полные хлеба. Но, произнося прекрасные и простые слова, предшествующие принятию святых тайн: «Внемлите, братья, тому, как господь наш Иисус Христос установил таинство причащения…», — пастор содрогается: оы замечает, что жена банкира по-прежнему неподвижно сидит на скамье. Что ей здесь надо, гордячке, после всего, что она только что услышала? Почему она не ушла вместе со всеми, когда пастор благословил молящихся и предложил тем, кто не причащается, идти с миром? Неужели у нее достанет дерзости?.. Нарочно для нее подчеркивая слова литургии, он особенно громко произносит:

— «Пусть каждый проверит себя, прежде чем испить от этого вина и вкусить от этого хлеба, ибо кто недостоин вкусить и испить, тот вкусит и изопьет свое осуждение…»

Она не шелохнулась. Среди длинной вереницы голов, тянущейся до самого входа, Оссандон видит только эту голову, этот загадочный взгляд светлых глаз, настойчиво обращенный на него. В соответствии с литургическим чином он во второй раз медленно, торжественно возглашает:

— «Если есть среди вас такие, которые не прониклись раскаянием и не готовы исправить зло, причиненное ближним, объявляю им, что они должны удалиться от этой трапезы, дабы не осквернить ее».

Все собравшиеся здесь христиане уверены в себе; ни один не дрогнул и не нарушил чинной неподвижности толпы, застывшей в ожидании. Тогда пастор торжественно говорит:

— «Теперь, братья, подходите к трапезе Спасителя».

При могучих, широких звуках органа первые ряды приходят в движение, отделяются от остальных и полукругом становятся около стола. Никакой иерархии — слуга стоит рядом с хозяином, скромные шляпки гувернанток мелькают среди пышных аристократических уборов. Величественное и суровое зрелище, соответствующее голым стенам храма, хлебы, сложенные в корзины, — вся эта простота гораздо ближе к христианской церкви первых веков, чем католические пиршества, которые развертываются на скатертях с вышитыми на них символами.

После краткой мысленной молитвы пастор поднимает голову и видит около себя, справа, г-жу Отман. Ее первую он должен причастить, а между тем ее сжатые губы и бледность ее надменного лица достаточно красноречиво говорят о том, что, подойдя сюда, она не раскаялась, что она бунтует и бросает вызов тому, кто не побоялся всенародно обличить ее. Оссандон тоже очень бледен. Он надломил хлеб и держит его над корзиной, а в это время звуки затихающего органа удаляются, словно волны в час отлива, и дают возможность ясно расслышать священные слова, которые он произносит шепотом:

— «Хлеб, который я надламываю, есть истинное тело господа нашего Иисуса Христа…»

К пастору протягивается чуть дрожащая, тонкая рука без перчатки. Как бы не замечая подошедшую и не взглянув на нее, он тихо-тихо, не шелохнувшись, спрашивает:

— Где Лина?

Молчание.

— Где Лина?.. — повторяет он свой вопрос.

— Не знаю… Господь призвал ее…

Тогда он резко бросает ей:

— Отойдите… Вы не достойны… За трапезой господней вам ничего не уготовано…

Все слышали это восклицание, все поняли его жест. Корзина переходит из рук в руки вокруг стола, а Жанна Отман, слегка растерянная, но гордая и непоколебимая перед лицом этого оскорбления, скользит между рядами и исчезает. И она, конечно, далеко не так удручена, как сам пастор, потрясенный небывалым волнением. У старца едва достает сил поднять дрожащими руками чашу, а по окончании таинства, когда со стола уже убрано священное яство, он произносит благодарственную молитву с трудом, прерывающимся голосом, и, давая благословение, его старые руки трепещут.

Обычно после богослужения ризница наполняется друзьями пастора — молодыми людьми, готовящимися к принятию первого причастия, всеми, кто хочет выразить проповеднику свой восторг. Но сегодня в просторном помещении, украшенном портретами и бюстами великих реформаторов церкви, Оссандон одинок. Пробираясь сквозь толпу, он не мог не заметить смущение и укоризну, написанные на всех лицах, и это придавало его одиночеству вполне определенный смысл. Отказ в причастии — дело чрезвычайно важное. Он злоупотребил своим пасторским правом, и такое превышение власти обойдется ему очень дорого. Несколько лет назад, в Лионе, это повлекло за собою закрытие церкви, а пастор был лишен сана… С грустью вспоминая этот случай, декан смотрит на старинную наивную гравюру, висящую на стене ризницы. Художник изобразил пастора в пустыне во времена гонений; вот большая коленопреклоненная толпа — горожане, крестьяне, дети, старики, а сам пастор, в черной мантии, стоит в маленькой крытой тележке, а в глубине ее виднеется стража.

Горный ландшафт, базальтовые утесы среди широколиственных каштанов напоминают ему о том времени, когда он был в Мезенке пастором нищих духом… Ну что ж, пусть его лишат сана, пусть откажут ему даже в скромном приходе в Мондардье — он будет ютиться в хижинах угольщиков, будет совершать богослужение под открытым небом для стад и пастухов…

Да, но Голубка!..

Он еще не подумал о ней. Голубка вернется через два дня. Какая сцена ему предстоит!.. И вот он, служитель церкви, декан, поборник божьей правды, не устрашившийся ответственности за свой поступок и мести Отманов, уже трепещет, представляя себе гнев этой маленькой женщины, и заранее сочиняет письмо, которое пошлет ей, чтобы смягчить ее негодование при встрече.