Альфонс Доде - Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Предоставленная своему горю, г-жа Эпсен проводила дни в мрачной каморке у стены, которая все больше покрывалась трещинами, и мысль о дочери, с новой силой завладевшая ею с тех пор, как она перестала опасаться сумасшедшего дома, не давала ей покоя: «Где она? Что с нею?» Не получая больше писем, она перечитывала старые, беспощадно холодные, в том числе открытку, на которой она собственной рукой написала: «Последнее письмо моей дочки». Теперь она удовольствовалась бы и таким письмом, даже одной строкой, одним словом: Элина.

Недоставало ей и Лори, которого несколько дней тому назад вызвали в Амбуаз по делу о наследстве Гайетонов: они умерли в течение двух недель один за другим. В его отсутствие г-жа Эпсен украдкой забегала к тетушке Бло узнать, нет ли новостей. Но она не решалась войти в свою квартиру, не решалась поцеловать Мориса и Фанни, которые остались в Париже под присмотром Сильваниры. Она все еще боялась, что где-то притаились люди, готовые схватить ее, и от страха она раз десять оборачивалась на пустынной улице.

Однажды, когда она приотворила дверь с неизменным грустным вопросом:

— Мне ничего нет, тетушка Бло?

Привратница бросилась к ней сама не своя:

— Есть!.. Есть!.. Ваша дочь наверху… Только что приехала…

Откуда взялись у нее силы взобраться по лестнице, повернуть ключ, оставленный в двери, дотащиться до гостиной?..

— Дитя мое!.. Деточка моя!..

Она крепко обняла дочь и тихо заплакала, а Элина была холодна и бледна. Какой она казалась худенькой в черной соломенной шляпке, в невзрачном развевающемся плаще!

— Славная моя крошка! Лина! — шептала мать, чуть отстранившись, чтобы получше рассмотреть ее. — Да они мне ее подменили!

Снова обвив ее шею руками, рыдая и тяжело дыша, как утопающий, который рвется к воздуху и жизни, она лепетала:

— Больше не уходи, хорошо?.. Мне было так тяжело!..

Не отпуская ее, чтобы лаской смягчить свои упреки, она рассказывала о своем безысходном горе, об отчаянных поисках и о том, как ее собирались засадить в дом для умалишенных.

— Перестань, перестань!.. — говорила Элина. — Бог благословил меня вернуться. Возблагодарим его и не будем роптать…

— Да, ты права…

Теперь, когда дочь вернулась, она готова была все забыть. Если бы даже в эту минуту вошел подлец Бирк, она поцеловала бы этого бородатого Иуду… Подумать только! Элина с ней, при ней, она слышит ее шаги в ожившей квартире, все ставни раскрыты настежь. Ходить следом за ней из комнаты в комнату, помогать ей открывать саквояжи и шкафы и расставлять по местам вещи, сидеть за наскоро приготовленным обедом, обмениваясь, как некогда, рукопожатиями и взглядами, тянуться к ней через стол и обнимать ее! Какая обида, какой гнев устоят перед таким блаженством!

Из сада, позлащенного лучами прекрасного заката, доносился смех детей Лори-они играли и взапуски разоряли клумбы и грядки, с тех пор как на заколоченном флигеле пастора появилось большое объявление: «Сдается внаем». Но Элина не думала о них, она даже не отличала их крики от чириканья воробьев, которые перелетали с ветки на ветку, а г-жа Эпсен, не зная ее дальнейших намерений, не решалась заговорить о прошлом, боялась вспугнуть, разбить это хрупкое и упоительное счастье. Такой восторг иной раз испытываешь в волшебном сне.

Разговор коснулся декана. Бедняга! Как ему, вероятно, тяжело было расстаться с этим безмятежным уголком, с садом, который он посадил собственными руками, с дорогими его сердцу махровыми розами и старой вишней, с которой он благоговейно снимал несколько кисленьких ягод — подлинно парижских вишен, покрытых такой густой черной пылью, что их приходилось мыть и перетирать, прежде чем подать к столу. Г-жа Эпсен представляла себе, как престарелые супруги уезжают вслед за своей мебелью, так же одряхлевшей и так же мечтающей о покое, как и ее хозяева; она представляла себе, как старики приютились в провинции, у женатых сыновей, в ожидании скромного прихода и в ожидании многих лишений, которые неизбежны на первых порах. И все это из-за нее, все это в наказание за то, что он один во всем Париже осмелился поднять голос против бессердечия и несправедливости.

— Ах, Линетта, слышала бы ты его проповедь!.. Как это было прекрасно! Как будто слышался голос самого бога! Ты бы, негодница, сразу вернулась домой…

Боясь рассердить дочь, она схватила ее руку и поцеловала ее над столом.

— Ты понимаешь?.. Я шучу!..

Элина молчала; она слушала рассеянно, погруженная в свои мысли, и ее изможденное лицо подергивалось усталой, страдальческой гримаской. Мать думала: «Это она после дороги…» — и все же, несмотря на молчаливость дочери, настойчиво расспрашивала ее, все хотела узнать, откуда она приехала, но та отвечала туманно и неохотно… В Цюрихе она месяц проболела… В Манчестере ей удалось сделать много добра… Время от времени она роняла фразу из Библии, какое-нибудь благочестивое назидание: «Пострадаем, мама, вместе со Христом и удостоимся царствия небесного». А мать снова думала: «Славная моя крошка! Лина! Они мне ее подменили…»

Но главное, что дочь опять дома, что она тут, рядом, в своей комнатке. Она рано ушла к себе, сославшись на усталость, а г-жа Эпсен долго еще хлопотала; ей хотелось как можно скорее все восстановить, вернуться к привычкам, которые так давно были нарушены, но она то и дело переставала суетиться и предавалась упоительному чувству вновь обретенного покоя и довольства после стольких дней, проведенных в отчаянии и одиночестве.

Улица спала. Из-за деревьев сада долетал бой часов на колокольне св. Иакова, а из танцевальной залы Бюлье доносились прерывистые звуки скрипок. У Элины все затихло. Но свет еще горел. «Забыла, должно быть, погасить…»- подумала г-жа Эпсен и тихонько вошла к дочери. Девушка стояла на коленях на полу, голова ее была откинута назад, напряженные руки молитвенно простерты. При стуке отворившейся двери она сказала, не оборачиваясь, резким тоном:

— Мама! Оставь меня наедине с господом…

Мать бросилась к ней в безумном порыве, обняла:

— Нет, нет, не надо, дитя мое!.. Не сердись!.. Неужели ты опять уйдешь?..

И вдруг, разжав объятия, она грузно опустилась на колени:

— Хочешь, будем вместе молиться?.. Говори! Я стану повторять за тобою…

Когда солнце заливает дом, его хватает на все этажи. Неужели это относится и к счастью? Два дня спустя после возвращения Элины от Лори пришло письмо, в котором он сообщал, что получает наследство своих родственников Гайетонов. Капитал их был помещен в пожизненную ренту, но остался дом, который он рассчитывает продать; достанется ему и виноградник с хутором, где он думает поместить детей, Ромена и Сильваниру. Оттуда он и пишет — из комнаты страдалицы жены, из комнаты с видом на огромную башню замка. Морис будет учиться в Амбуазе и готовиться к поступлению в Морское училище. Бедный малый, жертва призвания!.. Покончив с этими новостями, Лори-Дюфрен робко добавлял в постскриптуме: