Альфонс Доде - Том 6. Нума Руместан. Евангелистка

Зелень декоративных растений — пальм, бананов с длинными листьями, неподвижными в свете люстр, — создавала некий естественный фон туалетам женщин, тесными рядами сидевших на бесчисленных рядах стульев. Переливной волной склонялись шеи, плечи и руки, выступавшие из корсажей, словно на полураскрытой чашечки махрового цветка, прически, на которых звездами сверкали бриллианты в синеватом отблеске черных и золотом мерцании белокурых волос.

Рисовались округлыми линиями от талии до шиньонов очертания полных фигур, и линиями легкими, устремленными ввысь от пояса, стянутого блестящей пряжечкой, до длинной шейки, перехваченной бархоткой, торсы изящно-худощавые. Надо всем этим трепетали, порхали раскрытые пестрые, усеянные блестками крылья вееров, примешивая аромат духов White rose [26] Белая роза (англ.), и опопанакса к слабому дыханию живых цветов — белой сирени и фиалок.

Напряженность на лицах гостей еще усиливалась перспективой неподвижно просидеть два часа перед эстрадой, где с самым невозмутимым видом, словно на них навели объектив фотоаппаратов, полукругом расположились хористы в черных фраках и в пышных платьях из белого муслина, и оркестр, замаскированный купами зеленых растений и роз, из-за которых высовывались грифы контрабасов, похожие на орудия пытки. О, эта пытка шейной колодкой музыки! Она всем им была так хорошо знакома, ибо числилась в расписании их зимних мучений, их тяжких светских повинностей. Вот почему, хорошенько поискав, во всем огромном зале можно было найти только одно довольное, улыбающееся лицо — это было лицо г-жи Руместан. И улыбка ее не была сценической улыбкой балерины, которую часто видишь на лицах хозяек дома и которая так легко превращается в гримасу озлобления и усталости, когда улыбающаяся хозяйка чувствует, что на нее не смотрят, — нет, на лице Розали играла улыбка женщины счастливой, женщины любимой, вновь начинающей по-настоящему жить. О неистощимая нежность сердца, любившего всего один раз! Розали снова начала верить в своего Нуму, с некоторых пор опять ставшего добрым и нежным. Это похоже было на возвращение, на ласковое сближение двух сердец, соединившихся после долгой разлуки. Не стараясь углубляться в то, чему она обязана возвратом его нежности, она снова видела мужа любящим и юным, как в тот вечер, перед панно, изображавшим охоту, и она снова была Дианой, соблазнительной, гибкой, тонкой, в белом атласном платье, с каштановыми волосами, причесанными на пробор и обрамлявшими ясное чело, чуждое дурных помыслов, так что в свои тридцать лет она казалась двадцатипятилетней.

Ортанс была тоже очень мила в голубом тюлевом платье, словно легкое облако, окутывавшем ее слегка наклоненный вперед, стройный стан и отбрасывавшем на ее личико нежную тень. Но она слегка тревожилась, как пройдет дебют ее любимого музыканта. Она волновалась: понравится ли этой изысканной публике народная музыка, или непременно надо, как утверждала ее сестра, чтобы тамбурин играл на фоне пейзажа, на фоне серых оливковых рощ и зубчатых холмов? Безмолвная, озадаченная, она, глядя в программу, в шорохе вееров и разговоров вполголоса, смешивавшихся со звуками настраиваемых инструментов, считала номера, предшествовавшие выступлению Вальмажура.

Стук смычков по пюпитрам, шорох бумаги на эстраде, где хористы поднялись с мест, держа в руках ноты, жертвы-слушательницы устремляют долгий взгляд на двери, у которых толпятся черные фраки, и первые звуки хора из оперы Глюка летят к высокому стеклянному потолку, на который зимняя ночь набросила темно-синий покров.

Концерт начался.

За последние несколько лет во Франции широко распространился вкус к музыке. Особенно в Париже концерты, которые давались по воскресеньям и в течение пасхальной недели, а также значительное количество частных музыкальных кружков возбуждали всеобщий интерес, содействовали популяризации произведений серьезной классической музыки, знакомство с ними превратили в моду. В сущности же, Париж — город суетный, живущий умом, вот почему он не может по-настоящему полюбить музыку, которая целиком захватывает человека, сковывает его движения, лишает голоса, не дает думать о житейском и, опутывая зыблющейся сетью гармонических созвучий, баюкает его, завораживает, как мерный рокот моря. Безумства, которые совершает в своем увлечении музыкой Париж, — это безумства хлыща, разоряющегося ради модной кокотки, страсть к шику, бьющая на эффект, пошлая и пустая до скуки.

Скука!

На концерте в Министерстве народного просвещения именно скука была доминирующим мотивом. Из-под нарочитого восхищения, изображенного на восторженно улыбающихся лицах и являющегося светской обязанностью даже самых искренних женщин, она постепенно проступала наружу, замораживала улыбку и блеск глаз, придавала какую-то дряблость красивым, томным позам птичек, сидящих на ветке или по капле пьющих воду, изящно вытягивая шейки. Дамы умиленно ерзали на длинных рядах соединенных вместе стульев, восклицали: «Браво!.. Божественно!.. Восхитительно!» — взбадривая самих себя, и все же поддавались постепенно охватывавшему всех оцепенению, которое поднималось, как туман, над этим музыкальным приливом, оттесняя в смутные дали полнейшего равнодушия сменявшихся на эстраде артистов.

А между тем это были самые знаменитые, прославленные артисты Парижа, исполнявшие классическую музыку с виртуозным искусством, которого она требует и которое достигается — увы! — лишь многолетним напряженным трудом. Г-жа Вотер уже лет тридцать поет чудесный романс Бетховена «Умиротворение», и никогда она не пела его с такой страстью, как нынче вечером. Но ее инструменту уже не хватает струн, слышно, как смычок скрипит по дереву, и от великой певицы былых дней, от знаменитой красавицы остались лишь умение держать себя на сцене, безукоризненная школа да длинная белая рука, которая в конце последней строфы смахивает слезу в уголке глаза, удлиненного гримировальной тушью, слезу, заменяющую музыкальное рыдание, которого уже не в силах дать голос.

Кто, кроме Майоля, красавца Майоля, умел так проникновенно, с такими певучими вздохами исполнять серенаду на «Дон Жуана», [27] Имеется в виду серенада из первой картины второго акта оперы Моцарта с такой вовдушной нежностью и в то же время страстностью — нежностью и страстностью влюбленного кузнечика? К несчастью, его теперь не слышно. Тщетно становится он на носки, вытягивает шею, тянет до предела звук, сопровождая его жестом прядильницы, сучащей двумя пальцами нить, — звука нет, он так и не вылетает из горла. Париж, благодарный Майолю за минувшие наслаждения, все же рукоплещет. Но эти обветшалые голоса, эти поблекшие и примелькавшиеся лица — монеты, с которых от слишком долгого обращения стерлись изображенные на них профили, не рассеют унылой дымки, парящей над празднеством в министерстве, несмотря на все усилия Руместана оживить его, несмотря на громкие восторженные «Браво!», которые он бросает из толпы черных фраков, несмотря на грозовые «Тсс!», которыми он терроризирует даже на расстоянии двух гостиных тех, кто пытается разговаривать. Несчастные начинают блуждать молча, как призраки в ярком свете люстр; они осторожно, пригнувшись, переходят с места на место, чтобы хоть немного развлечься, и руки у них двигаются, как маятники; или же с тупым, бессмысленным выражением лица они безнадежно плюхаются в низкие кресла, покачивая между колен лепешку сложенного цилиндра.