Альфонс Доде - Том 4. Джек

И он говорил, говорил… Но никто его не слушал. Бахвал и матросик затеяли спор. Одному надо было высадиться в Шатне, в большом промышленном предместье Нанта, протянувшемся вдоль реки. Это мрачное место с полуразвалившимися домишками, с жалкими палисадниками, потемневшими от дождя и копоти, там на каждом шагу натыкаешься на сараи, навесы, зато кабаков — хоть отбавляй. Другой требовал, чтобы плыли до самого Нанта. Перебранка становилась все жарче, они угрожали друг другу «размозжить череп бутылкой», «вспороть брюхо ножом» или попросту «отвинтить голову и поглядеть, что там внутри».

Забавнее всего было то, что, хотя они обменивались такими любезностями, им приходилось сидеть рядом, вцепившись в борт лодки, чтобы не свалиться в воду: ветер крепчал, и суденышко сильно накренилось набок. А для того, чтобы привести в исполнение все эти угрозы, прежде всего нужно, чтобы руки были свободны, да и развернуться в лодке было негде. Но Джек этого не понимал, напротив, он думал, что все это говорится серьезно, и, удрученный распрей приятелей, изо всех сил пытался успокоить и помирить их:

— Друзья!.. Милые мои друзья!.. Прошу вас!

В голосе у него звучали слезы, они навертывались ему на глаза, текли по щекам. На мальчика напала необыкновенная чувствительность: все его чувства словно растаяли, расплавились, превратились в потоки слез. Произошло это, быть может, потому, что со всех сторон его окружала вода. Но вот промелькнуло Шатне, последний его дом исчез из виду, и ссора затихла так же внезапно, как началась. Они подходили к Нанту. Лодочник свернул парус и сел на весла, чтобы надежнее вести лодку в шумной, кишевшей судами гавани.

Джек попытался встать, чтобы оглядеться по сторонам, но ему пришлось тут же сесть — у него закружилась голова. Повторилось то, что было утром: ему почудилось, будто он раскачивается где-то высоко-высоко, в пустоте. Но на сей раз он не лишился чувств. Перед глазами у него все вертелось. Старинные дома с резными украшениями и каменными балконами пускались в пляс в обнимку с корабельными мачтами, они гонялись друг за другом, сталкивались, а потом исчезали, уступая место большим, туго натянутым парусам, черным дымящимся трубам, отливающим глянцем корпусам судов, красным или бурым. На носу кораблей, под бушпритами, послушные движению волн, поднимались и вновь погружались в воду стройные задрапированные светлые фигуры; с них стекали струйки воды, казалось, будто они плачут от тоски и усталости. Так, во всяком случае, мерещилось Джеку. Низкое небо как бы задерживало взгляд, не пропускало его вверх, он устремлялся все вперед и вперед; корабли, теснившиеся у массивных причалов, представлялись ему узниками, а названия, выведенные на бортах, словно призывали как можно скорее вернуться к солнцу, на морской простор, к залитым золотистым светом гаваням заокеанских стран.

И тогда он подумал о Маду, о том, как негритенок убегал в марсельский порт и прятался где попало, забивался в трюмы, где был навален уголь, лежали товары, багаж. Однако эта мысль, как и все другие, быстро пронеслась в его мозгу, ее прогнали крики: «Эй, тяни, поднимай!» — это подбадривали друг друга матросы, тащившие канат. Потом он услышал скрип блоков на верхушках рей, удары молота на корабельной верфи.

Внезапно Джек обнаружил, что он уже не в лодке. Как это произошло? Когда он сошел на берег? Во сне возможны такие провалы, а он и впрямь как в беспокойном сне. Вместе с приятелями он идет вдоль бесконечного причала, мимо тянется железнодорожная колея. Повсюду нагромождены товары-одни грузят на пароходы, другие выгружают на берег; на каждом шагу приходится обходить преграды, огибать сходни. Он спотыкается о кипы хлопка, скользит по кучам зерна, ушибает колени об углы ящиков, всюду его преследуют острые или приторные запахи пряностей, кофе, семян, эфирного масла. Он теряет товарищей, снова находит, опять теряет и внезапно замечает, что долго и подробно говорит о семенах масличных культур с таможенным бригадиром Манженом, который с тревогой поглядывает на него и в смятении теребит свои светлые усики. Да, странное дело: Джек как будто видит себя со стороны, он раздваивается. В нем теперь два человека; один ведет себя, как помешанный, орет, размахивает руками, шатается, болтает и делает глупости; второй сохраняет рассудок, но обречен на немоту, словно во рту у него кляп, он бессилен и вынужден пассивно наблюдать падение первого, он может только смотреть и вспоминать. К тому же этот второй человек, прозорливый и все понимающий, время от времени засыпает, между тем как спятивший по-прежнему мелет вздор и бог знает что вытворяет. Вот почему, когда позднее Джек попытается восстановить нарушенную связь событий этого беспокойного дня, память его не сможет восполнить ряд провалов и пустот.

Вообразите себе смущение рассудительного Джека: он видит, что его «двойник» разгуливает по улицам Нанта с длинной трубкой во рту, а его рабочая блуза стянута новехоньким матросским поясом! Ему хочется крикнуть этому шуту: «Болван! Да ты вовсе не похож на моряка! Хоть ты и сосешь трубку, хоть ты и затянулся матросским поясом, хоть ты и надел на голову клеенчатый берет твоего юнги, хоть ты и шагаешь в обществе своих достойных приятелей, покачивая плечами и бормоча с самым ухарским видом: „Была б похлебка хоть куда, да только в ней одна вода! Тысяча чертей!“ — тебе это мало помогает. Синий пояс ерзает, лицо у тебя все такое же простодушное, в лучшем случае ты смахиваешь на певчего из церковного хора, насосавшегося вина из чаши… Гляди! Все оборачиваются и смеются над тобой».

Но выразить все это он не в состоянии, он может только думать и покорно следовать за своим двойником, вместе с ним спотыкаться и покачиваться, выполнять все его капризы. Он сопровождает его, когда тот вваливается в большое раззолоченное кафе с высокими зеркалами, в которых отражения предметов почему-то клонятся набок. Тот Джек, который еще способен наблюдать, видит прямо перед собой среди входящих и выходящих посетителей отталкивающую пьяную компанию во главе со своим двойником — бледным как мел, в помятом и перепачканном платье, какое бывает только у людей, нетвердо стоящих на ногах и спотыкающихся на каждом шагу. Официант подходит к трем шалопаям. И вот их уже выталкивают за дверь, на холод. И опять они шатаются по городу.

Ну и город!.. До чего ж он велик!.. Набережные, сплошь набережные, а вдоль них — старинные дома с железными балконами. Приятели переходят один мост, другой, третий. Сколько же тут мостов, сколько рек! Реки перекрещиваются, впадают одна в другую, по ним с утомительным однообразием катятся волны, и, верно, от этого в голове все мешается. А может, она кружится от бестолкового и бесцельного шатания? В конце концов Джека охватывает такая тоска, что он усаживается на узкую и скользкую каменную лесенку, нижние ступеньки которой уходят в темную воду канала, и плачет горючими слезами. Вода в канале неподвижная, непроточная, густая и тяжелая, в цветных разводах из-за соседства красильни; она плещется под вальками виднеющейся неподалеку плавучей прачечной. Бахвал и юнга затеяли игру на берегу — сбивают монеты с пробки. Джеком овладевает отчаяние. Он и сам не знает почему. Ему так тоскливо! И при этом его все время мутит!.. «А что, если я возьму да утоплюсь?..» Одна ступенька, другая… И вот он уже у самой воды. При мысли, что он скоро умрет, ему становится жаль себя.