Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

В приемной, куда провели Христиана, стояли всего-навсего два широких молескиновых кресла, узкий и бесшумный газовый камин с рефлектором, словно отражавшим огонь, горевший в соседней комнате, и накрытый голубой скатертью круглый столик, на котором лежал торговый адрес-календарь. Комната была разгорожена пополам высокой решеткой с висевшими по бокам драпри, тоже голубыми, за решеткой виднелась конторка, на ней в образцовом порядке вокруг гроссбуха со стальными уголками на переплете, раскрытого и придавленного пресс-папье, были разложены перочинные ножички, линейки, суконки для вытирания перьев, стояла песочница, а над всем этим возвышалась длинная полка, уставленная книгами одинакового формата — торговыми книгами агентства! — их зеленые корешки выстроились, точно пруссаки на параде. Опрятность обособленного уголка, новенький вид у заполнявших его вещей — все это делало честь старому кассиру, который в настоящее время отсутствовал, но вся кропотливая жизнь которого, видимо, проходила здесь.

Итак, король, развалившись в кресле, до того плотно укутанный в меха, что из них вылезала только его голова, все еще пребывал в ожидании, как вдруг за решеткой послышался легкий и быстрый скрип пера, хотя до этого стеклянная дверь в склады, завешенная широкой алжирской драпировкой с прорезью, как в театральном занавесе, ни разу даже не приоткрылась. Кто-то писал за конторкой, и этот «кто-то» оказался не старым служащим с головой седого волка, которому только и сидеть в такой загородке, а прелестнейшей из всех юных особ, когда-либо листавших торговые книги. Заметив удивленный жест короля, она обернулась, и, пока она обводила его ласкающим взором, в углах ее глаз медленно погасали вспыхнувшие было искорки. Вся комната просияла от этого взгляда, а воздух комнаты был зачарован музыкальностью ее голоса, чуть заметно дрожавшего от волнения.

— Как долго вам приходится ждать моего мужа, ваше величество! — молвила она.

Том Льюис — ее муж!.. Муж обворожительного существа с тонким бледным лицом, с пышными, стройными формами, напоминающими формы статуэток Танагры {38} 38 …статуэток Танагры… — Танагра — город в Беотии (Средняя Греция), в древности славился изготовлением раскрашенных терракотовых статуэток. … Как очутилась она в этой клетке, и притом — одна? Зачем ей понадобились эти толстые книги? Ее маленьким пальчикам нелегко переворачивать их листы, белизна которых отсвечивает на ее матовой коже. И зачем она занимается делами в такой погожий день, когда на бульваре при блеске февральского солнца сверкают туалетами, улыбками, пленяют живым очарованием гуляющие дамы? Приблизившись к ней, Христиан сказал комплимент, в котором попытался передать всю сложность своих ощущений, но ему трудно было говорить — так колотилось у него в груди сердце, возбужденное внезапным, неукротимым желанием, какого этот испорченный, избалованный ребенок еще никогда не испытывал. Дело в том, что тип этой женщины лет двадцати пяти — тридцати был для него совершенно нов и так же далек от маленькой Колетты Розен с ее непокорными локонами, от Фера, державшейся с развязностью продажной девки, нахально глядевшей на вас своими подведенными глазами, как и от королевы с ее подавляющим, благородным в своей печали величием. Ни кокетства, ни вызова, ни затаенного высокомерия — ничего похожего на то, с чем он сталкивался в настоящем свете или же в кругу проституток высокого полета. Эту красавицу, по виду спокойную и домовитую, с чудными темными волосами, гладко причесанными, как у женщин, которые причесываются один раз, утром, на целый день, в простом шерстяном платье, отливавшем лиловым, можно было принять за самую скромную из всех служащих агентства, если б не два крупных бриллианта, свисавших с ее розовых мочек, и показалась она Христиану пленницей конторки, пленницей своих обязанностей, не то кармелиткой за оградой монастыря, не то восточной рабыней, тоскующей по воле за золоченой решеткой террасы. И еще усиливали сходство с рабыней ее застенчивая покорность, ее низко опущенная головка, а янтарный отлив кожи на висках и в верхней части лба, чересчур прямые брови и полуоткрытый рот придавали этой парижанке что-то азиатское. Христиан представил себе рядом с ней ее лысого обезьяноподобного мужа. Как попала она в лапы к этому паяцу? Это ли не разбой? Это ли не вопиющая несправедливость?

А милый медлительный голос продолжал извиняющимся тоном:

— Ах, как неприятно!.. Что ж это Том не едет!.. Скажите, пожалуйста, ваше величество, что вам угодно?.. Быть может, я сумею…

Король замялся и покраснел. Как воспользоваться ее непритворной любезностью для исполнения столь двусмысленного поручения?

По ее лицу скользнула улыбка.

— О, будьте спокойны, ваше величество!.. — настаивала она. — Книги агентства веду я.

И правда, в торговом доме чувствовалась ее власть: у овального окошечка, посредством которого убежище кассирши сообщалось со складом, поминутно вырастал кто-нибудь из приказчиков и шепотом докладывал ей о самых разнообразных вещах: «Приехали за роялем для госпожи Каритидес… Господин из отеля „Бристоль“ здесь…» Она, видимо, была осведомлена обо всем, отвечала каким-нибудь одним словом, одной цифрой, и король, ощущая крайнюю неловкость, невольно задал себе вопрос: неужели и впрямь этот ангел, слетевший в лавку, это воздушное создание посвящено во все плутни, во все проделки англичанина?

— Нет, сударыня, у меня дело неспешное… Во всяком случае, оно перестало быть спешным… Пока я здесь ждал, я успел передумать…

Все это он пролепетал в сильном волнении, приникнув к решетке, потом вдруг осекся и, мысленно одернув себя, нашел, что это с его стороны дерзость и что дерзость должна отступить перед невозмутимой деловитостью женщины, чьи длинные ресницы едва не касались страниц книги и чье перо выводило такие ровные строчки. О, как хотелось ему вырвать ее из этой темницы, схватить на руки и унести далеко-далеко, утешая и убаюкивая ее, точно малого ребенка, ласковыми словами! Соблазн был так велик, что король счел за благо удалиться, внезапно откланяться, так и не повидавшись с Томом Льюисом.

Наступил вечер, мглистый и пронизывающе холодный. Король, всегда такой зябкий, сейчас не чувствовал холода — он отослал карету и по одной из тех широких улиц, что идут от Мадлены к Вандомской площади, направился в Большой клуб пешком, в приподнятом, восторженном состоянии духа, даже не замечая, что тонкие пряди волос лезут ему на глаза, перед которыми мельтешат огни города, и что он громко разговаривает сам с собой. На улице иной раз попадаются такие прохожие: они идут легкой походкой, держа голову прямо, и от них так и брызжет счастьем, — кажется, что от соприкосновения с ними ваша одежда начинает светиться. И это радостное возбуждение Христиана не охладила печальная анфилада клубных зал, где все ощутимее сгущались тени, не охладила смутная, ничем не заполненная сумеречная пора, особенно грустная в местах полуобщественных, которым недостает уюта и обжитости домашнего очага. Зажигали лампы. Слышался шум, сопровождающий игру на бильярде, — играли, должно быть, вяло, выточенные из слоновой кости шары глухо стукались о борта, — слышалось шуршанье переворачиваемых газетных листов да усталый храп спящего посетителя, разлегшегося на диване в большом зале; шаги короля разбудили его, он повернулся к нему лицом, сладко зевнул и, без конца расправляя худые руки, мрачно спросил: