Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

Была здесь и княгиня Колетта в свидетельствовавшем о ее хорошем вкусе, отделанном блондами черном платье, и с таким же достоинством, с каким она носила траур, носила она и свое вдовство, озаренное надеждой, которая проглядывала в ее располневшей фигуре, в более медленной, чем прежде, походке. Даже в горе — а гибель Герберта была для нее настоящим горем — эта мелкая душонка модистки, заполненная разным вздором и не переродившаяся после жестокого удара судьбы, благодаря будущему ребенку находила удовлетворение своему кокетливому тщеславию во всякой мишуре. Великолепное детское приданое, с ленточками, с кружевцами, на котором она вышивала княжескую корону, а под ней оригинальный вензель, — все это отвлекало Колетту от печальных дум. Мальчика она назовет Венцеславом или Витольдом, дочку — Вильгельминой; во всяком случае, имя ребенка будет на букву W, потому что эта буква аристократическая, и на белье она выйдет очень красиво.

Колетта делилась своими планами с г-жой Сильвис, как вдруг раздался стук алебарды, вслед за тем распахнулась дверь, и слуга доложил о приезде князя и княгини Требинье, Сорис, герцога Джордже, герцогини Мелида, графов Поццо, Мирмона, Велико… Казалось, будто звонкое эхо донесло из Гравозы, с окровавленного побережья, имена юных жертв. Но еще более тяжелое впечатление, несмотря на принятые меры, несмотря на пышные ливреи, на новые обои, производило то, что все приглашенные были тоже в глубоком трауре, и это сообщало церемонии что-то фатальное, что-то похоронное: на всех были черные одежды, черные перчатки; женщины чувствовали себя связанно в мрачных шерстяных платьях, замедлявших походку, сковывавших движения. То был траур стариков, отцов и матерей, еще более темный, еще более гнетущий, еще более несправедливый, чем всякий другой. Многие из этих несчастных сегодня в первый раз после катастрофы выехали из дому; их извлекла из уединения, из затвора преданность династии. Они выпрямлялись при входе, призывали на помощь все свое мужество. Но когда эти зловещие зеркала одного и того же горя смотрелись друг в друга, то головы их сами собой опускались, плечи вздрагивали и поджимались, каждый чувствовал, что к его глазам подступают слезы, и видел слезы на глазах у другого, каждый чувствовал, что из груди его просится вздох, и слышал, как кто-то рядом с трудом удерживается от вздоха. И скоро нервное состояние передалось всем, зала наполнилась протяжными рыданиями, вдруг переходившими в крик, подавленными стонами. Не плакал один лишь старик Розен, — высокий, негнущийся, непреклонный, он продолжал делать неумолимый знак головой: «Нет, нет… он должен умереть!..»

Вечером в кафе «Лондон» его королевское высочество принц Аксельский, который тоже был приглашен подписать акт, рассказывал, что у него было такое чувство, как будто он присутствует на похоронах по первому разряду, как будто вся семья в сборе и ожидает выноса. В самом деле, наследный принц вначале имел там жалкий вид. Всеобщее безмолвное отчаяние стесняло, оледеняло его, он с ужасом глядел на всех этих старых парок — и вдруг увидел маленькую княгиню Розен. Героиня знаменитого завтрака на набережной Орсе возбудила его любопытство, и он поспешил подсесть к ней. В глубине души весьма польщенная его вниманием, Колетта улыбалась его высочеству грустной сентиментальной улыбкой, не подозревая, что в это самое время обращенный на нее взгляд его серо-зеленых тусклых глаз снимает совершенно точную мерку с костюма разносчика, некогда плотно облегавшего ее аппетитную фигурку.

— Господа! Король!

Христиан II, бледный как полотно, с озабоченным лицом, вошел первым, ведя за руку сына. Малолетнему принцу заранее внушили, что ему надлежит быть серьезным, и это ему явно шло, а черная куртка и длинные панталоны, которые он сегодня надел в первый раз и в которых он выступал не без гордости, со степенной грацией подростка, усиливали общее впечатление серьезности. Вслед за ними появилась королева; она была очень хороша в отделанном кружевами ослепительном сиреневом платье и по своей душевной прямоте не могла сдержать той радости, которая так же ярко сверкала среди окружавшей ее скорби, как сверкало ее светлое платье на фоне траурных одежд. Она была так счастлива, так эгоистически счастлива, что ее не тянуло склониться перед возвышенным страданием тех, кто явился нынче по ее зову, и она не замечала ни раскачивавшихся деревьев в саду, ни запотевших окон, ни пасмури, как всегда, на неделе Всех Святых затягивавшей холодною мглой низкое сырое небо. Этот день остался в ее памяти ясным и теплым. Как верно подмечено, что все внутри нас и что внешний мир преображают и окрашивают наши чувства с их причудливыми переливами красок!

Христиан II стоял у камина, справа от него — граф Цара, слева — Фредерика, поодаль за письменным столом сидел Боскович в мантии королевского советника. Как только все разместились, король еле слышно заговорил о том, что он намерен подписать отречение и объявить своим подданным, что его на это подвигнуло. Потом поднялся с места Боскович и своим невнятным, тоненьким голоском прочел обращение Христиана к народу, в котором сжато, в общих чертах, излагалась история его царствования, говорилось о надеждах первых лет, о последовавших затем разочарованиях и недоразумениях, что в конце концов и побудило короля отойти от государственных дел и вверить своего сына великодушию иллирийского народа. Краткое послание, в каждой фразе которого чувствовалась хватка Элизе Меро, Боскович читал без всякого выражения, точно определитель растений, и это давало возможность мысли слушателей уловить все, что было ненужного, пустопорожнего в отречении изгнанного государя, в передаче несуществующей власти, в передаче всеми отрицаемых и никем не признаваемых прав. Самый акт отречения огласил вслед за тем король, и составлен он был следующим образом:

«Мы, Христиан Второй, король Иллирийский и Далматинский, великий князь Боснийский и Герцеговинский, и прочая, и прочая, объявляем, что мы по своей доброй воле и без всякого постороннего влияния оставляем и передаем нашему сыну Карлу-Алексею-Леопольду, графу Гетца и Цары, все наши политические права, сохраняя за собой лишь права гражданские, а именно — права родителя и опекуна».

Как только король кончил читать, все по знаку герцога Розена стали подходить к столу и подписываться. Несколько минут, с промежутками, с паузами, которых требовал церемониал, слышалось шарканье ног, шуршанье материй и прерывистый, с нажимом скрип перьев. Затем началось целование руки.

Шествие открыл Христиан II; исполняя тяжкий для него долг, — отец оказывал почести сыну! — он прикоснулся к тонким пальчикам Цары, и в этом его движении была бьющая на эффект грация, но не благоговение. Зато королева припала к руке сына в страстном, почти молитвенном порыве, — покровительница, наседка становилась верноподданной. Потом наступила очередь принца Аксельского; после него, соблюдая иерархический чин, потянулись важные особы, и чин этот утомил малолетнего короля, хотя его чистые глазки по-прежнему глядели на всех с очаровательным достоинством, а его белая, прорезанная голубыми жилками ручка с четырехугольными ногтями, как у ребенка, который еще играет в детские игры, и с чересчур широкими запястьями, что объяснялось неравномерностью роста, была по-прежнему протянута для поцелуя. Все эти дворяне, как бы ни был для них торжествен момент, несмотря на всю глубину их горя, ни за что не уступили бы своей очереди, зависевшей от титула и от числа зубцов на короне. Меро, спешившего к своему ученику, неожиданно остановил возглас: