Альфонс Доде - Том 3. Фромон младший и Рислер старший. Короли в изгнании

— Ну да, ну да… — нетерпеливо повторял Христиан. — Но тут есть разница… Они уже не уедут из Парижа. Это решено окончательно, а мы… Кроме того, друг Розен, у нас есть еще одна важная причина не покупать дворца. У нас там все отняли… Несколько сот тысяч франков у Ротшильдов в Неаполе да еще наша любимая диадема, которую госпожа Сильвис провезла в картонке из-под шляпки, — вот все, что у нас осталось… Представляете себе? Маркиза шествует в изгнание пешком, едет морем, по железной дороге, в экипаже — и не расстается со своей драгоценной картонкой. Это было до того потешно, до того потешно!..

Врожденное легкомыслие взяло в Христиане верх: он смеялся над своими злоключениями так, как если бы это было в самом деле что-то необыкновенно потешное.

Но герцогу было не до смеха.

— Ваше величество! — заговорил он в таком волнении, что задрожали все его старческие морщины. — Вы только что оказали мне честь, выразив сожаление, что так надолго отстранили меня — вашего советника и наперсника… Раз вы об этом сожалеете, то я прошу вас об одной милости: на время вашего изгнания назначьте меня снова на ту должность, какую я занимал при ваших величествах в Любляне, — назначьте меня начальником вашей гражданской и военной свиты!

— Каков честолюбец! — весело воскликнул король и ласково добавил: — Да никакой свиты более не существует, милый мой генерал!.. У королевы духовник и две горничные… У Цары гувернантка… Я взял с собой Босковича, чтобы он вел мою корреспонденцию, и Лебо, чтобы он меня брил… Вот и все…

— В таком случае, ваше величество, у меня будет к вам еще одна просьба: не возьмете ли вы моего сына Герберта к себе в адъютанты, а здесь присутствующую княгиню — в лектрисы и фрейлины при королеве?..

— Я лично, герцог, ничего не имею против, — сказала королева и улыбнулась Колетте обворожительной улыбкой, а Колетта пришла в восторг от своего нового звания.

Король отнесся к назначению князя адъютантом не менее благосклонно, чем королева к назначению княгини фрейлиной, и князь в знак благодарности очаровательно заржал — эту привычку он усвоил в скаковых конюшнях.

— Завтра я представлю вам на подпись все три назначения, — заявил генерал тоном почтительным, однако властным, указывавшим на то, что он уже приступил к исполнению своих обязанностей.

В былое время король постоянно слышал этот голос и этот оборот речи, но только в иной, гораздо более торжественной обстановке, и сейчас на лице у короля появилось унылое, тоскливое выражение, однако он тут же утешился, взглянув на княгиню, сразу похорошевшую от радости, — так всегда преображаются женские личики с неопределенными чертами, вся прелесть которых в скользящей по ним и вечно меняющейся дымке. Вы только подумайте: она, Колетта Совадон, племянница богатого виноторговца из Берси, — и вдруг фрейлина королевы Фредерики! То-то будет разговоров в аристократических салонах на улице Варен, на улице Св. Доминика, куда брак с Гербертом Розеном открыл ей доступ в дни больших приемов, но где она все же не могла бывать запросто! Ее небогатое светское воображение уже витало при некоем фантастическом королевском дворе. Она мечтала о визитных карточках, которые она закажет, о новых туалетах, о платье иллирийских национальных цветов и о таких же лентах в гривах у лошадей… Но вдруг до нее донеслись слова короля.

— Это наш первый обед на чужбине… — говорил он Розену с полушутливой высокопарностью. — Я хочу, чтобы он прошел весело, в кругу наших друзей.

Заметив, что это неожиданное приглашение озадачило герцога, он спохватился:

— Ах да, верно, этикет, приличия!.. Черт возьми! За время осады мы от всего этого отвыкли, министру нашего двора придется ввести много преобразований… Но только я прошу начать вводить их завтра, а не сегодня.

В эту минуту метрдотель, настежь распахнув двери, возвестил их величествам, что обед подан. Княгиня с торжествующим видом встала и уже собиралась взять под руку Христиана, но тот предложил руку королеве и, не обращая внимания на гостей, повел ее в столовую. Что бы он ни говорил, а придворный церемониал, как видно, не был им погребен в казематах Дубровника.

В столовой сразу почувствовался переход от солнечного света к искусственному освещению. Несмотря на люстру, канделябры, две большие лампы, стоявшие на буфетах, в комнате было темно, — дневной свет, раньше времени грубо изгнанный отсюда, как бы накинул, уходя, на предметы чуть колышущийся покров полумрака. Общее гнетущее впечатление усиливал обеденный стол, выбранный после долгих поисков, — искали по всей гостинице такой, который удовлетворял бы требованиям этикета, но его длина не соответствовала количеству приборов; на одном конце стола сели рядом король с королевой, а по бокам и напротив — никого. Маленькая княгиня Розен преисполнилась изумления и восторга. Она вспомнила, что на обеде в Тюильри, куда она попала незадолго до краха Империи, император и императрица чинно сидели друг против друга, будто новобрачные за свадебным обедом. «Ах да! — подумала маленькая вертушка и, решительным жестом сложив веер, положила его подле себя, рядом с перчатками. — Ведь это же законные государи, а с законными государями вы не шутите!» И тогда это подобие полупустого табльдота, напоминавшее дорогой отель на Итальянской Ривьере между Монако и Сан-Ремо в начале сезона, когда туристов пока еще наперечет, мгновенно преобразилось в ее глазах. А ведь та же пестрота лиц и одежд: Христиан в куртке, королева в дорожном костюме, Герберт с женой в выходных костюмах, францисканская ряса отца Алфея, духовника королевы, и тут же рядом увешанная орденами полувоенная форма генерала. Трудно себе представить что-нибудь менее внушительное. Оттенок величественности был лишь в том, как молился духовник, призывавший благословение Божие на эту первую трапезу в изгнании.

— Quae sumus sumpturi prima die in exilio… [21] …которую мы вкусим в первый день изгнания… (лат.) — воздевая руки, читал монах, и эти медленно произносимые слова, казалось, бесконечно удлиняли короткие каникулы короля Христиана.

— Amen! [22] Аминь! (лат.) — проникновенно ответил свергнутый властелин, благодаря церковной латыни как бы ощутивший наконец боль от разрыва множества уз — уз, еще не онемевших, еще трепещущих, которые волочат за собой, словно вырванные деревья — свои еще живые корни, изгнанники всех времен.

Но у этого славянина, доброжелательного и любезного, самые сильные впечатления изглаживались быстро. Как только он сел за стол, к нему сейчас же вернулись веселость и беспечность, и он принялся болтать без умолку, стараясь в угоду парижанке выговаривать по-французски как можно чище, впрочем с легким итальянским присюсюкиванием, но оно даже как-то гармонировало с его смехом. Героикомическим тоном он рассказал несколько случаев времен осады, между прочим о том, как разместился королевский двор в крепостных казематах и как странно выглядела там гувернантка наследника — маркиза Элеонора Сильвис, в пледе и в шляпке с зеленым пером. К счастью, злополучная дама обедала в комнате своего воспитанника и не могла слышать хохот, вызванный шутками короля. Затем мишенью для насмешек послужил ему Боскович со своим гербарием. По-видимому, эти дурачества нужны были королю для того, чтобы отмахнуться от тяжких дум о своем положении. Личный советник короля Боскович, маленький человечек неопределенного возраста, боязливый и тихий, с глазами кролика, всегда глядевшими в сторону, юрист по образованию, страстно любил ботанику. В Дубровнике все суды были закрыты, и он под бомбами собирал растения в крепостных рвах: то был бессознательный героизм маньяка, который, не обращая внимания на смуту в стране, горевал только о том, что его великолепный гербарий достался либералам.