Александр Дюма - Собрание сочинений в 50 т. Том 50 (2001). Рассказы

— Кто твой отец? — спросил фаворит, все ближе подвигаясь к рыбаку.

— Джордано Ланча... Возможно, вы слышали его имя.

— Ланча! — воскликнул синьор, и в голосе его прозвучали гнев и ненависть. — Как же мне его не знать! Отлично знаю, он спас мне жизнь...

— В таком случае я погиб! — с глубоким вздохом прошептал рыбак.

Он не успел закончить фразу — кинжал незнакомца пронзил его сердце.

Столкнув тело в море, молодой человек проворно направил лодку к уединенному месту на берегу и пошел к своему дому, чтобы на следующий день, в ранний час, как обычно, присутствовать при утреннем выходе регентши.

Колокола церкви Инкоронаты только что пробили шестнадцать с половиной часов, что в конце июля означало, согласно итальянскому исчислению времени, полдень. В ту же секунду, как бы в подтверждение точности старинных готических часов, внезапно повсеместно раздался неумолкаемый, наводящий ужас трезвон бесчисленных колоколов, оглушавший неаполитанцев во все времена, а особенно в ту далекую эпоху, к которой относится наш рассказ.

После только что описанной нами ночи можно было ожидать наступления такого же нестерпимо жаркого дня, что и накануне. Однако в кварталах, расположенных у морского берега, жара была не такой изнурительной. Легчайший, еле ощутимый бриз, слишком слабый, чтобы всколыхнуть поверхность залива, казалось, давал возможность дышать людям, привыкшим к буквально адской жаре. Крохотные островки тени, отбрасываемые колонной или карнизом окна, импровизированные веера из ветвей олеандра, вид спокойной и прозрачной воды, манящей ныряльщиков, словно улыбающаяся и кокетливая девушка, — всего этого было вполне достаточно неаполитанцам, чтобы пренебречь летним зноем и терпеливо воспринимать жизнь.

Впрочем, были приняты все меры предосторожности, как полагается в дни больших торжеств, чтобы защитить какую-то часть города от огненного дождя, который лев небесный, потрясая своей гривой, обрушил на измученных людей. Все улицы, ведущие от королевской резиденции в Кастелло Нуово до церкви дель Кармине, были затянуты огромными навесами всевозможной окраски; цветы и кустарники устилали мостовые поверх двойного слоя тонкого влажного песка, нанесенного с изысканностью истинных сибаритов; фонтаны, установленные на скорую руку с использованием трех-четырех поставленных друг на друга бочек, выплескивали из пасти своих гипсовых тритонов серебристые каскады воды, выполняя при этом двойную работу — увлажняя воздух и орошая прохожих.

Все эти приготовления предвещали, очевидно, какой-то необыкновенный праздник, какое-то народное увеселение, торжественную церемонию, которую непременно надо было свершить, — не было никакого повода откладывать ее до более благоприятного времени. Действительно, регентша Джованна Дураццо (племянница грозной Джованны I, приснопамятной убийцы и прелюбодейки) после своего утреннего выхода в присутствии высших должностных лиц короны и первых баронов королевства, во главе всего двора с большой помпезностью направилась к церкви Санта Марии дель Монте Кармель, чтобы возблагодарить чудодейственный образ за двойную победу, одержанную братом и повелителем принцессы Владиславом I, королем Венгрии, Иерусалима и Сицилии.

Известие о победе пришло накануне, и тотчас же был отдан приказ оповестить народ о непредвиденном празднике, о торжественной и благочестивой церемонии благодарственного богослужения, которая одновременно свидетельствовала бы о набожности Джованны и о ее безмерной сестринской любви.

Кортеж уже один раз пересек набережную и направился к рыночной площади, и толпа, чье любопытство еще не было удовлетворено увиденным ею зрелищем, с нетерпением ожидала возвращения блестящей кавалькады.

В то же время там были группы людей — более беспечных или более высокомерных, — которые отделились от основной массы зрителей и занимались своими делами, не обращая никакого внимания на шум, поднятый вокруг, что резко отличало их от любопытствующей публики. Среди хора разноголосых криков они представляли исключение, словно дальний план картины, не сочетающийся с передним планом вопреки всем законам искусства и, скажем точнее, природы.

Одну из таких групп составляла дюжина рыбаков; их легко можно было распознать по бронзовым от загара лицам, по красным длинным колпакам и по приятной однообразной мелодии, напевая которую, они медленно раскачивались, вытягивая свои заброшенные в море сети.

Рыбаки стояли в стороне, у самого берега, и, чтобы не так уставать от изнуряющей жары, разбились на две группы и ровно каждые четверть часа менялись местами. Те, кто отдыхал, садились в тени под аркой полуразрушенного моста; в середине образованного ими круга сидел старик, который, казалось, чрезвычайно развлекал всех отдыхающих.

Это был старый солдат из Авеллино, смуглый, с резкими чертами лица, вьющимися белыми волосами и широкой мускулистой грудью. Достаточно было бросить беглый взгляд на этого человека, чтобы убедиться в том, что он со славой принимал деятельное участие во всех войнах, уже в течение полувека сотрясавших его несчастную родину — желанную добычу для многих государей и для разных народов. Количество шрамов, пересекавших во всех направлениях тело старого солдата, поистине изумляло. Среди них были весьма глубокие, и это свидетельствовало о том, что их вскрывали не раз, словно оружие врага, не находя другого места, вынуждено было вонзаться в ту же рану. Его руки и ноги с переломанными костями, более или менее сросшимися заново, походили на узловатые поломанные ветви разбитого молнией старого дерева.

Какие неведомые таинственные узы удерживали христианскую душу в этой груде искалеченных членов, в этих обломках скелета, в этих живых руинах?

Это тайна Провидения.

Неопровержимым было то, что он ходил, говорил, бранился, с бессильной и смешной яростью обвиняя всех. Уже в течение нескольких дней злоба и вспыльчивость старика достигли такого ожесточения, что старший из его оставшихся в живых сыновей, лодочник, еле успокаивал его.

Была ли это какая-то новая печаль, причину которой бедный юноша не ведал?

Или это была еще одна выходка маленького Пеппино, ленивого и неисправимого мальчишки, настоящего лаццароне в полном смысле этого слова?

Этого никто не знал.

Последнее предположение было все же наиболее вероятным, поскольку всякий раз, когда лодочник отсутствовал, занимаясь рыбной ловлей или перевозкой пассажиров, раздраженный отец бросал исполненные гнева или презрения взгляды на последнего и, как он считал, самого недостойного из своих сыновей.