Томас Гарди - Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения

Так что о мире впредь
Можно не петь;
Выловила бы сеть
Жизнь, а не смерть,
Стали о мире ведь

Больше бы петь.
Ля-ля-ля-ля!

Сказал он: «В воскресенье
Похороните, чтоб
Весь бедный люд селенья
Мог проводить мой гроб».

И ради воскресенья
На бочке вывел он:
«Открыть без возраженья
Во время похорон».

И точно в воскресенье
Был фермер погребен.
Всем поднял настроенье
Во время похорон.

«Хотел он в воскресенье
Уйти, — народ шумел,
Для нашего веселья
Себя не пожалел.

Ведь в понедельник все ли
Могли б на пир попасть?
Зато уж в воскресенье
Мы попируем всласть».

Я и солнце — мы спор вели:
Кто из двоих скорей
Своим путем достигнет земли
И спрячется в ней.
На закате ему повезло,
А на заре — мне:
Оно взошло, но ему назло
Я остался в земле.

Характер поистине ангельский — ни упрека, ни жалобы.
На щечке прелестная родинка — жалко, если ее не стало бы!
Певуче-открытая речь, не робеющая неприличий,
Пока злоязычному цинику не достанется бедняжка добычей,
И, любезность приняв за доступность, отговорки признав
несерьезными,
Не начнет он ее донимать анекдотами явно скабрезными.
Лицо безупречно овальное, так идущее к милым нарядам,
И ласковый взгляд, призывающий ответить таким же взглядом,
Привычка легко соглашаться с любым основательным доводом
Из боязни, что возражения могут стать нежелательным поводом
Для спора — нет, лучше не знать, в чем, собственно, суть
проблемы
И куда собеседник клонит, — в конце концов, люди все мы,
А людей она любит и к смешному в них снисходительна.
Короче, весьма обаятельна, некапризна и рассудительна.
Добавлю только, что муж (по намекам) ценил ее мало.
Мужчин упрекала в отсутствии нежности и со вздохом глаза
поднимала.

Вечер. Закат в огне.
Солнце в любом окне.
Солнце на меди рыжей
С каждой задвижки брызжет.
Солнечный отблеск двоится
На стеклах витрин больших,
И смеются, мелькая в них,
Набеленные женские лица.
И когда этот добрый Бог
Приходит к нам на порог,
Извечные проблемы,
Над коими бьемся все мы
От сущего первых дней,
Становятся нам ясней.
Яркие блики глаза беспощадно слепят
Подслеповатому клерку, что щурясь бредет на закат,
Зная, что некуда деться ему от житейских обид,
Что до конца своих дней он уже не свернет с Оксфорд-стрит.
Так и плетется он, на небо глядя с тоской,
В недоуменье, зачем он на свете такой.

День меркнет. Зяблик поет с восхода.
И дрозд гоняет трель раз по сто.
И вот уж гремят соловьи
Там, в роще…
Апрель уплыл, как в решето,
А этим — время ничто.
С иголочки все — им не больше года.
И были ведь прошлой еще весной
Не зяблики, не соловьи
Попроще:
Какой-то ветерок сквозной,
Былинки, дождь, перегной.

Я тот, кого в просветы крон
Витютни зрят,
Но не спешат
Лететь вразброс,
Лишь проворкуют себе под нос:
«А, это он».

И зайцы чуткие на месте
Замрут на миг
И свой пикник
Начнут опять,
Подумав так: «От него бежать
Не много ль чести?»

И плакальщицы, что меж плит
Идут гуськом
Туда, где холм
Земли сырой,
Рассудят: «Бог с ним, святынь такой
Не осквернит».

И скажут звезды: «Не пристало
За дерзость глаз,
Смутивших нас,
Мстить. Он, глупец,
Забыл: у нас с ним один конец
И одно начало».

Стоит пастух в холщовой робе у ворот
И возвращающимся овцам счет ведет.
Весенний ветер, резкий и колючий,
По небу гонит клочья грязной тучи.

Скрипит калитка ржавыми петлями.
Взъерошенные поздними дождями
Грачи, словно стервятники, косматы,
А певчих птиц рулады — хрипловаты.

На холоде раскрылись было почки
И вновь от страха съежились в комочки.
Луч солнца, разрывая облака,
Бьет по глазам, как резкий звук хлопка.

«В тебе, Природа, милосердья нет»,
Подумал я. «Терпи!» — она в ответ.
Пастух в холщовой робе у ворот
Невозмутимо овцам счет ведет.

Дождь с неба лил ручьями,
Клубился мрак ночной.
Один в густом тумане
Шагал я сам не свой.
Вздыхали безответно
Кусты, когда на них
Несли порывы ветра
Охапки брызг шальных.
«Вот к Рождеству погодка!»
Послышалось вблизи:
Нетвердою походкой
Шел с песней по грязи
Подвыпивший бродяга
Он брел себе вперед,
Не прибавляя шага,
До городских ворот.

Два палача из-за взгорка выходят тяжелой походкой.
Сверкает у каждого острый топор за плечом.
Зубья двуручной пилы щерятся хищной разводкой
И вот подступают они к исполину лесному, что ими на смерть обречен.

Скинув куртки, они топорами врубились у самого корня,
И белые щепки, вспорхнув, разлетелись по мху.
Широкая рана кольцом опоясала ствол, и проворно
Один из них длинной веревки конец, изловчась, закрепил наверху.

И запела пила, и верхушка ствола задрожала.
И тогда лесорубы, пытаясь гиганта свалить,
Натянули веревку, но дерево только стонало.
И опять они долго пилили, тянули веревку и вновь принимались пилить.

Наконец эта мачта живая слегка покачнулась.
Джоб и Айк с криком кинулись прочь, и, вершиной пронзив небеса,
Наземь рухнуло дерево — роща вокруг содрогнулась…
С двухсотлетнею жизнью покончено было быстрее чем за два часа.