Томас Гарди - Том 3. Повести. Рассказы. Стихотворения

— Какая жалость, — говорит она. — А нельзя ли его починить?

— Куда там, сударыня, — отвечает Эндри. — Весь изломался.

— Посмотрим, нельзя ли тебе помочь, — говорит она.

На этом как будто все и кончилось, и мы запели «Возрадуйтесь, люди, восстаньте от сна» в ре мажор с двумя диезами. И только мы замолчали, как старуха снова обращается к Эндри:

— У нас на чердаке хранятся негодные музыкальные инструменты, и я велела поискать для тебя смычок, — и протягивает смычок бедняге Эндри, который не то что играть, а и держать его в руках не умел.

— Вот теперь у нас будет полный аккомпанемент, — говорит она.

Что тут было делать? Эндри стоит среди музыкантов, глядит в ноты, а лицо у него все сморщилось, как гнилое яблоко, потому что если кого и боялись в нашем приходе, так именно этой горбоносой старухи. Тогда Эндри пустился на хитрость — спрятался за чью-то спину и давай водить смычком взад-вперед над скрипкой, но не касаясь струн. Со стороны посмотреть, так показалось бы, что он всю душу вкладывает в игру. Быть может, все и обошлось бы, если бы один из гостей (не кто иной, как архидиакон) не углядел, что Эндри держит скрипку вверх тормашками, прижимая подбородком головку и придерживая рукой конец деки. Все гости встали с мест и окружили Эндри — они решили, что это какой-то новый способ игры на скрипке.

Тут-то все и раскрылось. Мать сквайра велела выгнать Эндри вон, как низкого обманщика, а сквайр заявил, что Эндри должен ровно через две недели освободить дом, который у него арендовал. Это происшествие в значительной мере нарушило мирное течение рождественского вечера.

Однако, когда мы пришли в людскую, Эндри уже сидел там как ни в чем не бывало — по приказу жены сквайра его впустили с черного хода, хотя за минуту перед тем сквайр приказал выгнать его через парадный. А о том, чтобы ему выезжать из дома, больше никто и не заикался. Но Эндри после того случая никогда уже не выступал в роли музыканта; а теперь его и на свете нет, бедняга давно лежит в могиле, чего и нам всем не миновать!

— А я совсем позабыл наших музыкантов с их скрипками и виолончелями, задумчиво проговорил Лэкленд. — Что они, по-прежнему играют в церкви?

— Где там! — ответил Кристофер Туинк. — Вот уж двадцать лет, как с этим покончено. Теперь там играет на органе один непьющий молодой человек, и очень даже хорошо играет, а все ж таки это не то, что в старые времена, там, в этом органе, нужно все время ручку крутить, и молодой человек мне жаловался — иной раз, говорит, руки все себе отмотаешь, а чувства настоящего в музыке все равно нет.

— Зачем же тогда заменили старых музыкантов?

— Ну, во-первых, такая уж пошла мода, а во-вторых, старые-то наши музыканты один раз здорово оскандалились. Так оскандалились, — помнишь, Джон? — что дальше некуда. Век не забуду! После этого им в церкви и показаться-то было стыдно.

— Как же это они так?

— А вот как.

Кровельщик вгляделся вдаль, словно там скрывались давнопрошедшие времена, и продолжал.

— Случилось это в самое крещение — в тот день им последний раз довелось играть на хорах церкви в Лонгпаддле, чего они тогда никак не думали. Надо вам сказать, что это был хороший приходский оркестр. Там были: Николас Пуддинком — первая скрипка, Тимоти Томас — виолончель, Джон Байлс — вторая скрипка, Дан Хорнхэд играл на серпенте, Роберт Даудл — на кларнете, а мистер Нике на гобое — все искусные музыканты, да к тому же крепкие парни со здоровыми легкими, а это для тех, кто на духовых играет, дело немаловажное. Поэтому на святках, когда устраивают много танцулек и вечеринок, спрос на них был большой. Они и жигу могли изобразить — не хуже псалма, а то и лучше, не в укор им будь сказано. Бывало, пославят они Христа у богатого сквайра, сыграют там святочные песни леди и джентльменам и попьют с ними чайку или кофе, — чинно и скромно, ну, прямо сказать, святые, — а через полчасика, глядишь, они уже в таверне «Герб медника» и запузыривают «Бойкого сержанта» парам девяти танцоров и глотают стаканами горячий пунш.

Вот и тогда, на тех святках, они кочевали с одной веселой вечеринки на другую, и спать им почти не приходилось. И подошел этот самый день крещение. В тот год стояли жестокие холода, и музыканты прямо-таки замерзали на хорах, потому что прихожане в морозные дни обогревались внизу печкой, а об оркестре на хорах никто не заботился. Во время утрени, когда мороз был особенно силен, Николас и говорит:

— Не могу я больше, видит бог, я и так смерзся в сосульку, как хотят, но сегодня мы будем греться — не снаружи, так изнутри!

И вот, заранее смешав пиво с подогретой водкой, он принес галлон этого питья в церковь, укутал кувшин потеплее и спрятал его в виолончельный чехол Тимоти Томаса, чтобы сохранить влагу теплой, пока она не потребуется. А потребовался глоточек перед отпущением, другой — во время «Верую», а третий — в начале проповеди. После третьего глотка они согрелись и разомлели. Во время проповеди — а проповедь на беду в тот день была длинная — они заснули и до самого конца спали сном праведных.

День был пасмурный, и к концу проповеди в церкви так стемнело, что только и видна была кафедра пастора, на ней две свечи и его лицо за ними. Закончив наконец проповедь, пастор возгласил вечерний гимн. Но оркестр не подхватил, и прихожане стали оглядываться на хоры, — почему это музыканты молчат. Тут-то маленький Леви Лимпет (он сидел на хорах), толкнул Тимоти и Николаса и крикнул:

— Начинайте же! Начинайте!

— А? Что? — вскинулся Николас, а в церкви было темно, и в голове у него еще бродил хмель, ему и почудилось, будто он все еще на вечеринке, где они перед тем играли всю ночь напролет. И как дернет смычком по струнам, как хватит «Дьявола в портновской» — любимую жигу в наших краях! Все прочие музыканты были не трезвее его, ничтоже сумняшеся, они подхватили мотив и давай нажаривать, сколько было сил и усердия.

Они играли без перерыва, пока наконец от последних басовых нот «Дьявола в портновской» паутина на сводах не затряслась, словно спугнутое привидение, мало того, Николас, удивленный, что никто не двигается с места, зычно выкрикнул (как это он обычно делал на вечеринках, когда танцующие не знали фигур):

— Головные пары! Руки крест-накрест! И когда я напоследок пущу петуха пусть каждый поцелует свою пару под омелой. [12] …каждый поцелует свою пару под омелой . — По английскому народному обычаю, мужчина имеет право поцеловать девушку, если они вдвоем окажутся под веткой омелы, которую на святках вешают где-нибудь в комнате.

Леви Лимпет так испугался, что кубарем скатился по ступенькам с хоров и побежал прямиком домой. У пастора волосы встали дыбом, когда он услышал, как дьявольская жига гремит по церкви, и, полагая, что музыканты рехнулись, он поднял руку и возопил: