Сабахаттин Али - Избранное

— Ничего… просто так.

Шестиугольные деревянные часы на противоположной стене показывали одиннадцать.

— Я ухожу, — вдруг проговорил Омер, схватил шляпу и выскочил на улицу.

Он быстро дошел до квартала Лялели, свернул направо и по разбитой, изуродованной пожарищами улочке побрел мимо отдельных уцелевших домов к кварталу Шехзадебаши.

Нихад остался за столиком. Обернувшись к одному из репортеров, он обеспокоенно спросил:

— Послушай, приятель, сегодня ведь платишь ты?

Тот, пытаясь приподнять отяжелевшие веки, утвердительно кивнул головой. Нихад облегченно вздохнул и пробормотал:

— Чудак! Чего ж он так быстро смылся? Не понимаю…

Омер постучал в дом тетушки Эмине уже около полуночи. Все окна второго этажа, выходящие на улицу, были темны. Только в широком окне над дверью брезжил слабый свет. «Наверное, в зале кто-нибудь есть», — подумал молодой человек.

Он не постеснялся в столь неурочный час зайти в гости к родственникам, которых не навещал около года. Еще с лицейских времен он привык приходить сюда всякий раз, когда поздно задерживался в городе. Старая служанка Фатьма стелила ему постель в одной из пустых комнат, и он засыпал беспечно, как в детстве, а утром уходил, обычно никем не замеченный.

На этот раз решение зайти к тетушке пришло неожиданно. В какой-то момент Омер испытал непреодолимое отвращение к пустой, бессодержательной болтовне своих приятелей. Ему захотелось бежать от этого фразерства и суесловия в мир простых, ясных побуждений и слов. Он не заблуждался насчет своей тетушки Эмине — едва ли в ее доме он найдет то, что ищет, но даже самому себе он не желал признаться в том, что именно так неудержимо влекло его сюда. Как всегда, дверь открыла служанка Фатьма. Три десятка лет гнула она спину в доме Эмине, но никогда ни на что не жаловалась. Эта старая дева с улыбчивыми глазами, в одежде, пропахшей кухней, была очень добра к Омеру. И на сей раз она вся так и засветилась радостью.

— Ах, заходите, заходите, бей. Наши еще не ложились. И не спрашивайте почему. Сами расскажут. Плохо у нас, совсем плохо…

Омер на одном дыхании взлетел по лесенке и очутился в устланном линолеумом зале, где увидел Галиба-эфенди и тетушку Эмине. Хозяин, казалось, дремал, но, завидев гостя, поднялся ему навстречу. Он через силу выдавил из себя улыбку. Тетушка сидела в белом тюлевом платке, и глаза у нее были заплаканы.

— Заходи, заходи, дорогой мой Омер… И не спрашивай лучше ни о чем, — простонала она.

Омер тотчас обо всем догадался.

— Сказали ей?

— Сказали, сказали… Да если бы и не сказали, она все равно поняла бы. Сегодня вечером обняла меня за шею и говорит: «Я уже совсем взрослая, зачем вы от меня скрываете? Неизвестность только мучает меня. Ради бога, скажите, что стряслось?» Она поклялась держать себя в руках, ну, я и проговорилась. Посмотрел бы ты на нее, сердце разорвалось бы. Зарыдала, упала на миндер, потом убежала наверх, заперлась у себя, даже наших утешений слушать не стала. Погасила свет. А вскоре совсем затихла.

— А вы не заходили к ней, не посмотрели, как она? — с тревогой спросил Омер.

— Как же посмотреть! Я ведь сказала — дверь заперта. Ох, боюсь я, как бы руки на себя не наложила. Стучалась я к ней. «Оставьте меня, тетушка, говорит, немного успокоюсь и усну». Странная она девушка. В такие минуты человек ищет, с кем бы горем поделиться, а она — как бы от людей спрятаться. — Тетушка провела рукой по глазам, снова наполнившимся слезами. — У меня и то нервы расстроились. С тех пор все голова болит… Как-никак все-таки отец умер. Но что можно поделать!

— Дела покойного в последнее время шли совсем плохо, — пробормотал Галиб-эфенди.

Тетушка Эмине бросила на него гневный взгляд: это ж надо, даже в такой трагический момент говорить о каких-то там «делах»!

Омер почувствовал, что ему по-настоящему жаль девушку. Он вспомнил о своем отце, который умер четыре года назад. Омер тогда учился в одном из закрытых лицеев Стамбула. Он плохо знал своего отца, и хотя вспоминал о нем лишь тогда, когда получал деньги или собирался домой на каникулы, известие о его смерти потрясло Омера. Он вдруг ощутил, что ему недостает чего-то, ощутил пустоту, как будто сидел спокойно в комнате и вдруг одна из стен исчезла. Он не мог поверить в смерть отца, словно калека, у которого вчера были целы руки и ноги, не может поверить, что сегодня их уже нет.

— Хоть бы ей удалось доучиться, — задумчиво произнес Омер.

Галиб-эфенди моментально очнулся от дремоты и выпалил:

— Посмотрим, позволит ли ей состояние их дел продолжить ученье!

Тетушка вторично смерила супруга гневным взглядом и подумала, как время меняет людей! Вот и в Талибе не осталось и следа от былой беспечности и приличествующей благородному человеку щедрости; эта щедрость уступила место мелочному скряжничеству. Если бы не жена, он давно отказал бы в куске хлеба гостям и землякам. Но Эмине-ханым все свои силы, всю свою волю тратила на то, чтобы оттянуть наступление этого часа. «Пусть я кровью буду харкать, но скажу, что кизил жую. Лучше всем домом поститься, чем краснеть перед гостями за угощение», — любила повторять Эмине. Однако поститься всем домом пока не приходилось.

От выпитой водки Омер ощущал странную тяжесть во всем теле. Он несколько раз зевнул. Заметив это, стоявшая в углу на коленях Фатьма моментально вскочила.

— Ваша постель готова, бей.

— Устал я сегодня, — сказал, потянувшись, Омер.

— Раз так, и я пойду, — с укоризной в голосе проговорила тетушка Эмине. — Смотри только не уходи утром, не повидавшись с нами… На сей раз я обижусь. Да пошлет Аллах нам всем спокойную ночь.

По скрипучей лестнице поднялся Омер в комнату, отведенную ему под ночлег. Второй этаж дома выступал над первым, и от этого казалось, будто комната зависла над улицей. Широкая постель была расстелена прямо на полу. Сначала Омер стал нащупывать выключатель, но потом передумал: уличный фонарь, висевший прямо перед окном, давал достаточно много света.

У двери стоял обтянутый тканью табурет. Омер обессиленно опустился на него. Голова раскалывалась, во рту горчило. Чувство смутной тревоги не отпускало его. Он огляделся по сторонам.

Ничто не переменилось в этой комнатке, которую Омер помнил почти с детства. Она была обставлена дешево, но своеобразно. Диван с разбитыми пружинами и четыре скрипучих табурета стояли на прежних местах. И все тот же красивый, но уже совсем ветхий ушакский ковер [45]покрывал пол. На софе у окна лежали все те же батистовые покрывала и подушки, набитые морской травой; на стенах висели священные надписи из Корана, взятые под стекло и оправленные в рамки. И со всеми этими вещами мирно уживался столик с патефоном и набором модных пластинок в потрепанных конвертах.