Сабахаттин Али - Избранное

— Я рада…

Они еще немного посидели на сырых камнях, потом встали и двинулись по направлению к Сарайбуруну. Иногда они вдруг забредали в тупик. Тогда возвращались обратно, сворачивали в сторону и снова шли в прежнем направлении. По дороге они купили у разносчика два бублика.

Довольно долго они шли по мощеной дороге, поросшей густой травой, то и дело спотыкаясь о пустые консервные банки. Теперь говорили оба. Маджиде расспрашивала Омера о Балыкесире, о его матери, родственниках и знакомых. Она ни словом не обмолвилась ни о своей семье, ни о смерти отца и была благодарна Омеру за то, что он также не касался этой темы.

Время текло. Солнце опустилось за минареты, а Маджиде и Омер все бродили. Наконец они вскарабкались на полуразвалившуюся крепостную стену. Деревца дикого инжира, пробившиеся меж камней, пытались распустить почки. От прикосновения к камням на пальцах оставались следы извести и песка. Молодые люди сидели здесь до тех пор, пока совсем не стемнело. Потом другой дорогой, несколько раз сбиваясь с пути, вернулись домой. Омер опять попрощался с Маджиде у дверей. Оба были притихшие, умиротворенные. Оба улыбались.

По утрам Омер встречал Маджиде, доходил с ней до консерватории, а вечером провожал домой. Часто они гуляли допоздна, иногда спокойно, а иногда возбужденно беседуя. Так прошло несколько дней.

От Маджиде не ускользнуло, что домашние переменились к ней. Она решила, что они обижаются на нее за то, что она мало времени проводит с ними. Но как-то малоразговорчивый дядюшка Талиб спросил ее за ужином:

— Ну, дочь моя, что ты думаешь делать дальше? Маджиде удивилась. Она совсем об этом не думала.

Она полагала, что мать ее живет у сестры, а ей самой не к чему ехать к ним. Она хотела остаться здесь до каникул, летом съездить в Балыкесир, а на следующий год попытаться устроиться в пансионе или еще где-нибудь.

— Не знаю, — сказала она. — Я вчера написала матери, подожду ответа.

Дядюшка Талиб безнадежно махнул рукой.

— Долго ждать будешь. Мы вот уже полтора месяца ждем от нее письма и все без толку. Разве ты ее не знаешь? А о сестре твоей да о муже ее и говорить нечего. В нынешнее время каждый думает только о том, как бы избавиться от забот.

Маджиде хорошо знала, что за люди ее мать и сестра. А муж ее сестры — крупный торговец мануфактурой — принадлежал к тому типу людей, которые были ей особенно неприятны; впрочем, ее неприязнь к шурину была взаимной. Но слова дядюшки Талиба задели девушку. Может быть, ее оскорбил повод, по которому они были сказаны, а может быть, она просто не привыкла, чтобы в подобном тоне говорили о ее семье. Она с трудом удержалась, чтобы не выскочить из-за стола, но вспомнила, что ее балованная кузина Семиха всегда так поступала, когда ей что-либо было не по нраву, и только закусила губу. В тот вечер она не произнесла за столом ни слова и, поднявшись к себе, написала матери еще одно короткое письмо.

Несколько дней после этого она продолжала ходить в консерваторию, возвращаясь опьяненной от прогулок с Омером. Дома ее встречали холодно, особенно Семиха. Переменила свое отношение к ней даже тетушка Эмине, хотя по-прежнему пыталась быть ласковой.

— Откуда пожаловали, ханым? — многозначительно поджимая губы, спрашивала она по вечерам. И, так как Маджиде молчала, добавляла: — Ты ведь говорила раньше, что не любишь гулять. Наверное, Стамбул на тебя так повлиял? Конечно, весна, кровь кипит… Маджиде краснела.

— Как поживаешь, сестричка? — насмешливо спрашивала Семиха, глядя ей в глаза.

— Спасибо, сестричка, хорошо, — отвечала Маджиде, натянуто улыбаясь, и тут же исчезала.

Однажды вечером она снова встретилась с Омером. Стояла уже совсем летняя погода. Молодой человек был рассеян, задумчив. Он не брился уже два дня. За эту неделю он похудел, изменился. Вопреки уверениям Омера, Маджиде догадывалась, что он часто проводит бессонные ночи, и это, несмотря на ее чувства к нему, а может быть, благодаря этим чувствам, было ей приятно.

— Давайте возьмем лодку, — предложил Омер, когда они подошли к мосту. — Сегодня такая луна!

Еще неделю назад подобное предложение показалось бы ему невероятно банальным, но теперь он нашел его вполне естественным.

«Нам нравятся прогулки при луне. И хочется быть вдвоем, — думал он. — Но стоило двум-трем романистам описать любовные сцены при луне, как нам уже это представляется пошлым и смешным, и мы готовы лишить себя огромного удовольствия». Выходит, этой глупости подвержены не только глупцы, но и те, кто считается умником. Они направились к Фындыклы [50]. Стемнело. Довольно долго бродили они, пытаясь найти лодочную станцию. Несколько раз выходили к морю, но, не обнаружив лодок, возвращались обратно. Наконец дорога, идущая вдоль берега, привела их к небольшой бухточке, в которой во множестве плавали на редкость нескладные, утлые лодчонки. Одну из них Омер нанял за пятнадцать курушей в час, оставив лодочнику в залог пиджак. Они тотчас же отплыли от берега.

Море было спокойно. Мимо них часто проходили пароходики, подбрасывая лодку на волнах.

Маджиде впервые в жизни села в лодку. Она ужасно трусила, но, желая скрыть это от Омера, стиснула зубы. На лице Омера играли отсветы береговых огней. Иногда их лодка попадала в тень стоявшего на якоре корабля, и тогда они окунались в кромешную тьму.

Тусклые, желтоватые огни города и пароходов мешали как следует рассмотреть, что делалось вокруг, и придавали морской воде грязный, отталкивающий вид. Маджиде опустила было руку за борт, но тотчас отдернула ее, словно коснулась чего-то липкого, отвратительного.

Отплыв подальше, молодые люди увидели мост и панораму города, взгромоздившегося на холмы по обеим сторонам Босфора. Взволнованные, они приподнялись со своих мест и стали пристально всматриваться в даль. Азиатская часть города была мало освещена, а противоположный, европейский, берег и особенно Бей-оглу почти сплошь покрывали бледно-красные точки. Казалось, от них исходит и устремляется к небу светлое марево. Море, упирающееся с трех сторон в город, похожий на исполинский рой светлячков, утратило свой первозданный цвет. Над городом стоял гул, напоминающий шум огромной фабрики. Мост над Золотым рогом походил на бриллиантовый браслет, надетый на запястье негра. Все было гармонично и совершенно, как полотно, созданное кистью великого мастера. Даже прожектора пароходов, лизавшие море ослепительно белыми тонкими языками, гармонировали с тусклыми фонарями лодчонок. Все, что днем резало глаз своими контрастами, в темноте ночи согласовалось, растворилось одно в другом.

Луна, неожиданно выплывшая над азиатским берегом, придала всей картине еще больше таинственности, загадочности. Сияние городских огней померкло, но все вокруг обрело еще более мягкие, фантастические очертания, словно на мир набросили светло-голубую вуаль.