Франц Кафка - Неизвестный Кафка

240. Я стоял перед горным инженером в его конторке. Это была дощатая будка, поставленная на глинистой, голой, лишь слегка выровненной земле. Над центром письменного стола горела электрическая лампочка без абажура.

— Вы хотите, чтобы вас приняли, — сказал инженер и подпер левой рукой лоб, перо в его правой руке замерло над какой-то бумагой. Он не задавал вопрос, он просто говорил сам с собой; это был тщедушный молодой человек ниже среднего роста, по-видимому, очень уставший; возможно, глаза у него были такими маленькими и узкими от природы, но казалось, что у него не хватает сил полностью их раскрыть. — Садитесь, — сказал он затем.

Там, однако, был только открытый сбоку ящик, из которого выкатились мелкие детали какого-то механизма. Инженер теперь совсем отодвинулся от письменного стола, только его правая рука все еще лежала на нем, не изменив положения, сам же он откинулся на спинку стула и, сунув левую руку в карман брюк, рассматривал меня.

— Кто вас прислал? — спросил он.

— Я прочел в одном отраслевом журнале, что сюда набирают людей.

— Понятно, — сказал он и усмехнулся, — значит, вы это прочли. Но вы очень грубо взялись за дело.

— Что это значит? — спросил я. — Я вас не понимаю.

— Это значит, — сказал он, — что сюда никого не набирают. А раз никого не набирают, то не можете быть приняты и вы.

— Конечно-конечно, — сказал я и в раздражении встал, — чтобы это узнать, мне не обязательно было садиться, — однако затем я взял себя в руки и спросил: — Не могу ли я здесь переночевать? Идет дождь, а до деревни больше часа пути.

— У меня нет комнат для гостей, — сказал инженер.

— А не могу ли я остаться здесь, в конторке?

— Я же здесь работаю, а там, — он показал в угол, — я сплю.

Действительно, в углу лежали одеяла и было брошено немного соломы, но там валялось столько разнообразных, едва узнаваемых вещей, главным образом инструментов, что до сих пор я не принимал это за постель.

241. …мне поднять его. Я сделал это, и он сказал:

— Я путешествую, не мешайте мне, расстегните рубашку и придвиньте меня к вашему телу.

Когда я выполнил это, он сделал большой шаг и исчез во мне, как в доме. Я вытянулся, словно меня что-то сдавило, и едва не потерял сознание; бросив лопату, я пошел домой. Мужчины сидели за столом и ели из общей миски, были там и две женщины — у плиты и у корыта. Я сразу же рассказал, что со мной случилось, при этом упал на скамью у двери и все меня обступили. Поехали в близлежащее поместье за одним многоопытным старцем. Пока его ждали, ко мне пришли дети, мы протянули друг другу руки, соединили пальцы…

242. Это был поток, мутное течение, катившее низкие бесшумные волны очень торопливо, но все же как-то сонно, чересчур равномерно. Наверное, иначе и не могло быть при таком избытке воды…

243. По лесной дороге ехал всадник, впереди бежала собака. Сзади шли несколько гусей, их гнала перед собой прутиком маленькая девочка. Хотя все, от собаки впереди до этой маленькой девочки сзади, ускоряли движение как только могли, оно все же было не очень быстрым, и каждый без труда поспевал за остальными. К тому же вместе с ними бежали и лесные деревья по обе стороны дороги, а они, эти старые деревья, бежали как-то неохотно, устало. К девочке присоединился молодой атлет, пловец; он плыл мощными гребками, глубоко погрузив голову в воду, так как вода, волнуясь, окружала его и продвигалась вместе с ним по мере того, как он плыл; затем подошел столяр, которому нужно было доставить по назначению стол, он нес его на спине, придерживая руками за передние ножки; за столяром следовал царский курьер, несчастный из-за того, что встретил тут в лесу столько народу; он беспрерывно вытягивал шею, высматривая, что там впереди и почему все это движется так отвратительно медленно, однако вынужден был смирять себя, потому что столяра перед собой он, наверное, еще мог обогнать, но как бы он преодолел воду, окружавшую пловца? За курьером прибыл, как ни удивительно, сам царь, еще молодой человек, радовавшийся жизни, у него было округлое, но с тонкими чертами лицо и острая русая бородка. Тут-то и проявились недостатки столь большой империи: царь знал своего курьера, курьер своего царя — нет; царь вышел всего лишь прогуляться для восстановления сил, а продвигался вперед не менее быстро, чем его курьер, следовательно, мог бы и сам доставить свою почту.

244. Я пробежал мимо первого охранника. Затем, с опозданием испугавшись, вернулся назад и сказал охраннику:

— Я пробежал тут в тот момент, когда ты отвернулся.

Охранник смотрел перед собой и молчал.

— Я, наверное, не должен был так поступать, — сказал я.

Охранник по-прежнему молчал.

— Значит ли твое молчание, что я могу пройти?.. {134}

245. Вызвали двух молотильщиков, они стояли со своими цепами в темной риге. «Сюда иди», — сказали они, и меня положили на ток. В дверях, прислонясь к косяку, наполовину снаружи, наполовину внутри стоял крестьянин.

246. Тварь вырывает у Господина плетку и хлещет себя сама, чтобы стать Господином, не зная, что это лишь фантазия, порожденная новым узлом на хвосте плетки Господина. {135}

247. Человек — это чудовищное заболоченное пространство. Когда его охватывает воодушевление, то в целом это выглядит так, словно где-то в каком-то углу этого болота маленькая лягушка плюхнулась в зеленую воду.

248. Если бы хоть кто-то был в состоянии отстать от правды на одно слово, всякий (и я в этом высказывании) перегнал бы ее на сотню.

249. Говоря по правде, все это дело меня не очень интересует. Я лежу в углу, наблюдаю, насколько можно наблюдать лежа, слушаю, насколько способен его понимать, а в остальном уже несколько месяцев живу в каких-то сумерках и жду наступления ночи. В отличие от моего товарища по камере, бывшего капитана. Я могу понять его точку зрения. Он считает, что его положение в чем-то сходно с положением какого-нибудь безнадежно вмерзшего в лед полярного мореплавателя, который, однако, наверняка еще будет спасен или, вернее, который уже спасен, — как это и описано в истории полярных плаваний. И тут возникает следующая дилемма: что он будет спасен, для него несомненно, это не зависит от его желания, он будет спасен просто под давлением победоносного веса его личности, — но должен ли он этого желать? Его желание или нежелание ничего не меняют, он все равно будет спасен, однако вопрос о том, следует ли ему еще и желать этого, остается. Вот этот внешне отвлеченный вопрос его и занимает, он обдумывает его, излагает его мне, и мы его обсуждаем. Он не понимает, что такая постановка вопроса окончательно решает его участь. О самом спасении мы не говорим. Для спасения ему, похоже, достаточно того маленького молотка, который он как-то раздобыл; этот молоточек годится только для того, чтобы обивочные гвоздики в какой-нибудь планшет забивать, больше им ничего не сделаешь, но сосед ничего и не собирается им делать, он в восторге уже от того, что имеет его. Иногда он опускается подле меня на колени и вертит этот уже тысячу раз виденный молоток перед моим носом или берет мою руку, растопыривает на полу ее пальцы и обстукивает их этим молотком один за другим. Он знает, что таким молотком не сможет отбить от стены ни одного кусочка, да он этого и не хочет, он только иногда слегка чиркает этим молотком по стене, словно способен подать им дирижерский знак вступления, который приведет в движение всю гигантскую ожидающую машинерию спасения. Это будет не совсем так, в свое время спасение вступит независимо от взмаха молотка, но что-то он все-таки собой представляет: нечто осязаемое, некое ручательство, что-то такое, что можно поцеловать, тогда как само спасение поцеловать никогда нельзя.