Элинор Глин - Возрождение

Эллинор Глин [1] В книге присутствую два написания фамилии: Глин и Глинн

«Возрождение», роман

Перевод К. А. Верховской

Издательство «Ориент», Рига

Тип. «Liepājas Burtnieks»

Рига, Вальдемарская, 37

1927

-

Elinor Glyn "Man and Maid", 1922

После тяжелого ранения, полученного в конце Первой мировой войны, сэр Николай Тормонд проходит специальный курс лечения в Париже. Философ и немного циник, он проводит время в обществе «дамочек» полусвета и щедро платит им за их внимание, а задумав написать книгу, нанимает секретаршу. Миниатюрное создание, тоненькая девушка в перелицованном платье, скрывает за толстыми желтыми стеклами своих очков в роговой оправе свои глаза, ум и красоту. «Незначительная маленькая мисс Шарп», как он называет ее, принимая за ничтожество, после общение с ней начинает все больше интересовать его. Какая-то тайна скрывается за ее холодными аристократическими манерами и необходимостью зарабатывать своим трудом, и эту тайну ему хочется разгадать, как хочется снова быть сильным, защищать ее и облегчить ей жизнь; дать ей любовь и все на свете, что только она могла бы пожелать. У него достаточно денег, чтобы «купить» ее согласие на фиктивный брак с ним, но как убедить маленькую, гордую, нуждающуюся машинистку в искренности своего отношения к ней и как узнать, испытывает ли мисс Шарп к нему те чувства, на которые он так надеется!

Мне опротивела жизнь. Война похитила у нее всю радость, которую мог найти в ней молодой человек.

Гляжу себе в лицо, прежде, чем снова одеть на левый глаз черную повязку, и сознаю, что с моим кривым плечом и отнятой ниже колена правой ногой ни одна женщина в этом мире не сможет больше испытать какое-либо чувство ко мне.

Да будет так — я должен быть философом.

Слава Богу, у меня нет близких родственников, слава Богу, я все еще очень богат, слава Богу, я могу покупать любовь, когда она нужна мне, — что, в настоящих обстоятельствах, случается не слишком часто.

Почему люди ведут дневники? Потому, что в человеческом характере масса эгоизма. Ни для кого нет ничего более интересного, чем он сам, а дневник не может зевнуть вам в лицо, вне зависимости от того, как бы длительно ни было выражение ваших чувств.

Чистая белая страница — это вещь полная симпатии, поджидающая, чтобы запечатлеть чужие впечатления.

Вчера вечером здесь у меня ужинала Сюзетта. После ее ухода, я почувствовал себя скотиной. Она понравилась мне в среду, а после великолепного завтрака и двух рюмок бенедиктина я смог убедить себя, что ее нежность и страсть являются неподдельными, а не результатом нескольких тысяч франков. А затем, когда она ушла, я увидел в зеркале свое лицо без повязки над пустой глазной впадиной — и мною овладела глубокая подавленность.

Может быть, я такое никудышное создание потому, что я такая смесь? Бабушка американка, мать француженка и отец англичанин. Париж — Итон — Канны. Постоянные путешествия. Несколько лет наслаждения жизнью в качестве богатого сироты. Война… сражения… даже не снившийся ранее подъем духа… бессознательность… страдания… а затем?… затем, наконец, снова Париж — для специального курса лечения.

Зачем я записываю это? Чтобы потомки могли проследить нить моего существования? К чему?

Из какого-то архитектурного чувства, которое требует начала, и даже в дневнике, предназначенном только для моих глаз, начало это должно базироваться на прочном фундаменте.

Не знаю… и не хочу знать.

Сегодня к чаю ко мне придут три очаровательных создания. От Мориса они слышали о моем одиночестве и дикости. Они горят желанием выразить мне свое сочувствие и выпить очень сладкого чая с шоколадным тортом.

В дни моей юности я задумывался над тем, из чего состоит ум женщины — в тех случаях, когда у нее есть ум. Умнейшие из них, в большинстве случаев, лишены чувства логики и редко отдают себе отчет в относительной ценности вещей, но, по той или другой причине, они являются очарованием жизни.

Когда я увижу этих трех, я проанализирую их. Разводка — военная вдова, потерявшая мужа уже два года назад — третья — с мужем на фронте.

Все, как уверял меня Морис, готовы на все и в вышей степени привлекательны. Это принесет мне очень много пользы, уверял он. Посмотрим.

Они пришли с Морисом и Ольвудом Честером из американского Красного Креста. При виде комнаты, они защебетали, испуская, в восхищении легкие, резкие восклицания, мешая английскую речь с французской.

— Что за чудесный уголок! Что за мебель! Английская?… ну да, конечно, английская, семнадцатого века, ведь это сразу видно! Что за серебро… и как вычищено! И все такое шикарное! А отшельник такой обольстительный с его угрюмым видом. Hein! [2] Hein! — Да! ( франц .; в конце предложения усиливает высказывание)

— О, да, война длится слишком долго. В первый год жертвовали своим временем, но теперь, право, все устали и, конечно, после весны должен будет быть заключен мир — и каждый должен как-то жить. — Так болтали они.

Они непрерывно курили и пожирали шоколадный торт, а затем принялись за ликеры.

Они были так хорошо одеты и гибки, в эластичных корсетах или совсем без них. Они были хорошо раскрашены. Щеки нового, абрикосового тона и яркие, густо-красные губы. Окончив еду, они снова привели себя в порядок, вытащив золотые зеркальца, губную помаду и пудру, причем, разводка, даже подмазывая губы, продолжала свои старания соблазнить меня, сладострастно полузакрывая глаза.

Они говорили о театре, последних остротах, о своих «милых приятельницах», последних связях, последних страстях. Они говорит о Габриэли — ее муж был убит на прошлой неделе. Так глупо, с его стороны, в то время, как один из «друзей» Алисы из министерства мог легко устроить его на тыловой службе. Всегда нужно помогать своим друзьям, а Алиса обожала Габриэль. Но он оставил ее хорошо обеспеченной. Габриэль пойдет траур, делать нечего — война остается войной. Что же вы хотите?

— В конце концов, будет ли хорошо, если этой весной заключат мир? Приятно будет иметь возможность открыто танцевать, пить, но что касается остального?… Могут возникнуть затруднения и осложнения. Во время войны было очень хорошо… право очень хорошо! Не правда ли, милочка? Не правда ли?