Аугусто Бастос - Я, верховный

Не сомните бумагу, Сеспедес. Признайте ваши провинности, как я признаю свои. На этой нашей взаимной исповеди мы должны отпустить друг другу грехи. Ваше Превосходительство, я буду вечно благодарен вам за ваше милостивейшее великодушие. За честь, которую вы оказали мне, поместив моих бедняжек в Дом для бедных девушек. Он больше так не называется, Сеспедес. В Парагвае уже нет бедняков. Вы ведь знаете, что по Верховному указу это заведение теперь называется Домом для девушек — сирот и подкидышей. Кто же они, как не сироты, хотя их отцы и живы. Они сироты, но не бедные. Это приемные дочери государства. Дети не должны расплачиваться за вину отцов.

С другой стороны, как вы знаете, я конфисковал имущество, монастыри, бесчисленные владения церкви не для того, чтобы обратить страну в еретическую веру. Я сделал это для того, чтобы подрезать крылья развратившимся служителям церкви, которые в действительности лишь пользовались именем Божьим как прикрытием, ведя распутную жизнь за счет невежественного народа. Еще немного, и они стали бы разгуливать по улицам in puribus [321] Голыми (лат.). , выставляя напоказ свои жирные телеса: зачем им прикрывать срам, когда они сраму не имут. Одинаково паскудные, принадлежали ли они к черному или к белому духовенству, они готовы были развратничать где угодно и когда угодно. Как монахи Ходили купаться, Патиньо? Нагишом, Ваше Превосходительство. В каком-нибудь укромном месте? Нет, сеньор, у Ла-Лучи, где всегда полно прачек. Вот видите, Сеспедес. Многим вашим приспешникам пираньи и палометы [322] Паломета — хищная, чрезвычайно прожорливая рыба, изобилующая в Паране и ее притоках. укорачивали неугомонный член. Они вылезали из воды в крови. Но это, как видно, не обрекало их на вынужденное воздержание, так как скоро они опять принимались за свое, словно культяпка дала молодой росток. Разве правительство не должно было принять меры против этих бесчинств? Разве это значило восставать против Бога? Не значило ли это, напротив, защищать его от самых ужасных оскорблений со стороны этих клериканалий?

Как повел себя, Патиньо, епископ Панес, когда повредился в уме? В ту пору, сеньор, он каждый день приходил докучать Вашему Превосходительству, уверяя вас, что держит Духа Святого в алтаре собора, как в клетке. Он утверждал, что Бог-Птица диктует ему его пастырские послания и что он, епископ, собственноручно пишет их под диктовку перьями, которые вырывает из крыльев Духа Святого. В последний раз, когда он попросил об аудиенции, Ваша Милость приказали мне сказать епископу, что если он собирается опять ни с того ни с сего говорить о Голубе-Ипостаси, то пусть лучше велит зажарить его и съест. Мол, от хорошего голубя у него пройдет вся хмарь, а если и этого окажется недостаточно, чтобы вылечить его, пусть найдет себе подружку, как прочие священники, которые не ходят на гулянья, но развлекаются получше других. Вот как, если не ошибаюсь, было дело, сеньор, а я умываю руки. Ах ты дурак! Все-то ты перевираешь и путаешь, Патиньо. Что за идиотизм! Я не приказывал тебе сказать сумасшедшему епископу, чтобы он зажарил и съел Голубя-Ипостась. Я приказал сказать ему, чтобы он велел разрезать голубя надвое и приложить в виде компресса к голове. Ты прекрасно знаешь, что и у нас, и в других краях употребляют это средство, чтобы вытянуть из мозга вредные соки. Речь шла об обыкновенном голубе, а не о Святом Духе, богохульник! А насчет подружки ты прибавил от себя, нахальный мулат, в насмешку над этим бедным стариком почти девяноста лет. Я не приказывал тебе говорить епископу эти глупости, пустобрех. Я велел тебе сказать ему, что я не столь праздный человек, как он, и не могу то и дело принимать его и что, если он хочет ладить со мной, пусть занимается своими делами, а не то я его смещу. Впоследствии распространился клеветнический слух, будто я отравил его, послав ему в подарок несколько бутылок церковного вина, в которое был подмешан яд. Ради Бога, не вспоминайте об этом, Ваше Превосходительство! Ведь не осталось и тени сомнения: смерть постигла его преосвященство по причине плохого здоровья и более чем преклонного возраста. Что нашли в алтаре, когда умер епископ? Паутину, Ваше Превосходительство. Видите, викарий, какой тонкий скелет у Святого Духа. Я лишь конфисковал имущество церкви. Изгнал из нее орду грязных развратников. Очистил мышеловки монастырей. Превратил их в казармы. Приказал разрушить и сжечь обветшалые храмы. Но я сохранил культ. Не коснулся таинств. Я отстранил от должности умалишенного епископа и поставил на его место вас, который не лучше его, но и не хуже. Ибо, даже когда правительство перестало быть католическим, оно должно по-прежнему уважать религиозную веру, коль скоро это добросовестная вера, не мирящаяся с безнравственностью, чуждая лицемерия, фанатизма, фетишизма.

Здесь по вашей вине, достопочтенные паи, религия превратилась в нечто противоположное. Вы помните, викарий, начальников застав, которые посылали за образами святых для охраны границ? Вы только что видели, как хотел поступить священник прихода Энкарнасьон с вдовой моего часового Арройо. Повсюду мздоимство. Подлое мздоимство.

Паи-священники совратили этот честный народ, исполненный природной доброты и простодушия. Если бы по крайней мере ему дали жить в духе первоначального христианства! Но уже в Ветхом завете описывается гнев Иеговы на Иерусалим, где завелась червоточина из-за книжников и фарисеев, описываются гнусности негодных священников и лжепророков. Если это происходило во времена Иеговы с так называемым избранным народом, то легко себе представить, что должно было твориться в этих землях, превращенных католическими конкистадорами и миссионерами в прообраз ада ради вящей славы Божьей.

Епископа Панеса я сместил в 1819-м, после того как он долгие годы не желал исполнять свои обязанности и вести себя сообразно со своим саном. Само его безумие, подлинное или притворное, было не чем иным, как выражением его яростной ненависти к патриотам. Безбожник! Еретик! Антихрист! — вопиют к небу мои тайные клеветники. А что здесь, в дольнем мире, делают клирики? Пенки снимают. Я отнял у них большую ложку. Я вытащил за ушко да на солнышко монахов и священников, погрязших в разврате и бесчестии. Если позволите и мне вставить словечко, Ваше Превосходительство, я напомню вам, как начальник гарнизона Бехарано по вашему приказанию вынес исповедальни из церквей и сделал из них будки для часовых. Любо-дорого было видеть на улицах эти ниши из красного дерева, украшенные резьбой и позолотой! Внутри сидели караульные и смотрели в окошечки из-за атласных занавесок. Высовываясь наружу, сверкали на солнце примкнутые штыки. Ваше Превосходительство были очень довольны и с геморроическим смехом говорили: ни у одной армии в мире нет на вооружении таких роскошных будок для часовых. Женщины по-прежнему преклоняли колени перед исповедальнями-будками, желая исповедоваться в своих грехах. Несли сюда доносы, жалобы, споры между кумушками. Все это хорошенько просеивалось, и нет-нет в сите застревало зернышко- другое. Караульный-священник накладывал на грешниц епитимью в оврагах, а грешников отправлял в ближайший участок. Однажды какой-то умалишенный пришел исповедоваться часовому в том, что убил Ваше Превосходительство. Я хочу искупить свою вину! Понести расплату за свое преступление против нашего Верховного Правительства! — кричал он во всеуслышание перед Казармой Отшельников. Я убил нашего Караи Гуасу! Хочу это искупить, искупить, искупить! Хочу, чтобы меня казнили! Часовой не знал, что делать с сумасшедшим. Идите с повинной в казарму, там ваг арестуют. Нет, я хочу, чтобы меня убили на месте! — продолжал кричать тот с пеной у рта, стоя на коленях перед будкой-исповедальней. Вдруг он вскочил, ухватился за штык часового и всадил его себе в грудь. Я убил правительство! Теперь я добил его! — были его последние слова.