Аугусто Бастос - Я, верховный

Я прощаю некоторые ошибки. Но не те, которые могут стать опасными для благополучия граждан, желающих жить достойной жизнью. Я не потерплю посягательств на совершенную и неприкосновенную систему, на которой зиждутся порядок, общественное спокойствие, государственная безопасность. Я не могу щадить тех, кто ведет против меня тайную войну. Это самые опасные злодеи. Ненависть гложет их. Душит. Оставляет им разве только жалкую, трусливую смелость нападать на меня под покровом темноты с пером или углем в руке. Они боятся солнечного света. Всегда прячутся в тени. Они не достойны гордости за свою принадлежность к народу самой процветающей и самой независимой страны на Американском континенте. Гордости, которую испытывает даже наш последний крестьянин, каким бы темным он ни был. Последний мулат. Последний раб, получивший свободу.

Несмотря на все, я иногда пытался прийти им на помощь. Бросить веревку этим утопающим. Вытащить их на берег и приобщить к человеческому существованию. Они не захотели этого. Они полны страха. Они страшатся всего и всех, даже того, кто мог бы им помочь, — такова сама природа страха.

Страшная вещь — потерять рассудок. У этих ископаемых бредовая ненависть и бессильное честолюбие иссушили все серое вещество до последнего атома. Они угрожают мне вздеть на пику мою голову рядом с мачтой, на которой развевается флаг республики. Они требуют как минимум scrutinium chymicum [175] Химического исследования (лат.). моего пепла. Ни больше ни меньше. Поскольку они не могут сжечь меня самого, они сжигают мое изображение, заставляя меня курить свой собственный фаллос. Опять генеральная репетиция. Уфф! Мне уже надоело их гаерство. Я и не подумаю на него отвечать. Ничто так не возвышает, как молчание. Я очень терпелив. Но я доберусь и до вас, сопливые крикуны. Духовные кастраты. Инкубы-суккубы пасквилянтской герильи. Скопище евнухов и недоносков. Вы грызете удила государственной власти, но только обламываете свои испорченные молочные зубы. Болтливые, как бабы, призраки. Вы выщипываете волосы у себя на срамных местах, чтобы делать из них кисти, которыми пачкаете стены домов. Мерзавцы, подрывающие общественное спокойствие и мир. Я даже не потружусь приказать, чтобы вас на манер римлян бросили в реку в одном мешке с обезьяной, петухом и ядовитой змеей. Тайные агенты тех, кто блокирует судоходство, вы не нуждаетесь в пропусках, чтобы спуститься вниз по течению, в более заманчивые края. Поганое отродье, я заткну вам глотки, надев на вас колодки, они вам поубавят пылу, чтобы вы не распаляли других. Чем больше вы проклинаете меня, тем больше возвеличиваете мое дело. Тем больше оправдываете мою власть. Вы мои лучшие пропагандисты. Тем, кто исполняет пасквилянтские серенады, могут разбить гитару о голову. Не все разбираются в музыке. Я не собираюсь церемониться с вами. Что вы воображаете о себе, проходимцы? Неужели вы думаете, что реальная жизнь этой нации, которую я породил и которая породила меня, приспособится к вашим фантасмагориям и галлюцинациям? Приспособьтесь лучше сами к закону, бездельники! Мир таков, каким и должен быть! Закон — первый полюс. Второй, противоположный ему, — анархия, разорение, запустение, то есть пустынная земля и пустынная история. Выбирайте, если можете. Третьего не дано. Не существует третьего полюса. Не существует обетованных земель. А тем более, тем более для вас, мастера нашептывать и жужжать, сортирные мухи! Знайте же это, вы, ничего не знающие, ничего не умеющие, знайте это, негодяи!

Они не дают себе передышки. Они не дают мне передышки. Болезнь точит меня изнутри и осаждает снаружи. Распространяется по всему городу. Передается от одного к другому. Носится в воздухе. Я лежу без сна, и от этого разносится неистребимый вирус бессонницы. Эта болезнь заразнее сибирской язвы. Это моровое поветрие. Днем такая тишина, что слышно, как муха пролетит. Вернее, наоборот: и мухи не слышно. Те, что настороже, затаивают дыхание с рассвета до темноты. Только с ее наступлением слышится жужжание жужелицы. Царапанье лапок жуков. Взмахи крыльев летучих мышей. Шорох чешуек. Ночь наполняется призранными звуками. Я смотрю в окна через подзорную (трубу, через телескоп. Ничего! Ни единой теин. Только построенные мною дома белеют среди деревьев. Этот млечный путь белее нашей галактики. Словно из другого мира доносятся голоса перекликающихся в часовых. Внезапный выстрел. Заливистый лай. Он распространяется все дальше и дальше. Все собаки Парагвая лают в темноте, гнетущей, как кошмар. Потом снова встает на якорь тишина. Возникают силуэты людей, закутанных в черные пончо. Их ноги обернуты овечьими шкурами. Они рыщут вокруг, крадутся между домами. Ищут врагов в галереях храмов, в парках, в кривых улочках и проулках, во рвах. Я знаю, что ничего они не увидят и не найдут, несмотря на свой инстинкт и собачий нюх. Ничего не услышат сквозь щели окон и дверей. Ночь длиннее и однообразнее, чем день. Она переносит их в иную жизнь. Вот им что-то мерещится. Прочерчивает зигзаг огонек серной спички. Они бросаются в эту сторону. Поздно. Поодаль слышится музыка серенады. Они бегут туда. Закрытые ставни. Ничего, кроме отзвука, замирающего под стрехами крыши. Люди с мохнатыми ногами ничего не слышат и не видят. Они изрыгают грязные ругательства. Посасывают кариозные зубы. Плюют. Обалдело моргая, топчутся на заплеванном тротуаре. Только на это они и годятся.

Здесь, в моей комнате, слышится тихое тиканье часов, в том числе и тех, которые Бельграно подарил Кабаньясу на Такуари. Шорох моли в книгах. Легкое поскрипывание дерева, в котором ведет свой тайный ход червяк-древоточец. Время от времени раздаются надтреснутые звуки соборного колокола, отбивающего не часы, а века. Как давно я не сплю! Все повторяется и повторится снова. И самое великое, и самое малое. Поистине нет ничего нового под солнцем, и само солнце есть повторение бесчисленных солнц, которые существовали до него, и прообраз бесчисленных солнц, которые будут существовать после него. Древние знали, что солнце находится на расстоянии двух тысяч лиг от земли, и удивлялись тому, что видят его в двухстах шагах. Они знали, что глаз не мог бы видеть солнце, если бы сам не был в некотором роде солнцем. Как нельзя более важно уметь не поддаваться болезни, сделаться неуязвимым для всего. Касик Авапору, по словам иезуита Монтойи, жевал волшебную траву Яйеупа-Гуасу, потом три раза чихал и становился невидимым. Таким образом, я, даже если бы был мертв, не умер бы, потому что существовало бы мое повторение. Только скорлупа моей первой души разбилась бы и омертвела, уже не нужная для других душ, которые вылупились из нее.

Расскажи мне про это, приказал я вождю нивакле. Расскажи все, что ты знаешь об этом. Изукрашенное татуировкой лицо индейского ведуна становится еще более мрачным. Его черные, как уголь, глаза всплывают из глуби морщин. Говори же. Дикий Кот опирается на свой жезл, символ власти, и начинает невнятно говорить сквозь зубы. Кажется, будто это бормотание доносится через его тело откуда-то издалека. Часехк, толмач, переводит: все вещи и существа имеют двойников. Предметы одежды, домашняя утварь, оружие. Растения, животные, люди. Этот двойник предстает человеку как тень, отражение или образ. Тень, которую отбрасывает любое тело, отражение предметов в воде, образ, который мы видим в зеркале. Мы можем называть этих двойников тенями, хотя они состоят из более тонкой материн. А ведь и солнечная тень только накрывает предметы, но не скрывает их, так же как отражение на воде не позволяет рыбам совсем укрыться от взгляда. Тени в точности такие же, как вещи и существа, которые благодаря им удваиваются. Только они очень-очень тонкие, больше-чем-прозрачные. К ним нельзя прикоснуться. Их можно только видеть. Да и то не всегда глазами, подчас только внутренним оком, которое мыслит. Значит, тень есть образ всякого предмета и существа. Все предметы и существа имеют своего двойника. Но двойник человеческого существа одновременно един и тройствен. А иногда и множествен. Каждая из душ, которые в нем живут, отлична от других, но, несмотря на свои различия, все они образуют одну. Я сказал толмачу, чтобы он спросил нивакле, не похоже ли это на тайну христианства: единого Бога в трех Лицах. Колдун засмеялся сухим смешком, не разжимая сморщенных от татуировки губ. Нет, нет! Этот бог не с нами, лесными людьми. Первая душа называется яйцом. Эта душа, душа-девочка, находится в самой середине. Яйцо со всех сторон окружает скорлупа или кожа — ватхече. Это твердая кора, защищающая мягкую душу или мозг. Так же как яйцо — душа тела, скорлупа — душа яйца. Их нельзя видеть и трогать. Они созданы из чего-то меньшего, чем ветер, потому что ветер мы чувствуем; а в этих двух душах нет ничего, что можно потрогать или увидеть. Они проходят сквозь более плотные вещи. Никогда ни на что не наталкиваются. Когда один человек дышит в лицо другому, тот это чувствует. А яйцо и скорлупа легче дыхания. Третья душа— ватахпикль, тень. Душа скорлупы, в которой «что-то есть». Многие видят тень недавно умершего человека в окрестностях его могилы. Она настолько схожа с телом, «которого уже нет», что кажется, будто тело все еще существует, что оно по-прежнему движется и остается таким же, как было. Но эта бродячая душа совершенно пуста, в ней нет ничего. Для нас тело важнее, чем души, потому что души происходят из него. Без тела не существует душ, хотя они переживают его. Так думают Старейшины. Нет слов, чтобы объяснить это, но они, Старейшины, знают, что в одной душе живут несколько душ: душа-яйцо, дитя души, или душа-девочка; тень, производимая солнцем; отражение в воде, образ в зеркале; утренняя или вечерняя тень; тень, которую человек, когда идет вперед, отбрасывает назад; тень, которая падает, когда солнце на самой вершине неба; тень, какая бывает, когда солнечный свет просачивается сквозь облака; тень при лунном свете; сама луна, просвечивающая через облака. Но из всех них главные три души, на которые опираются здоровье и жизнь человека. Их дело — сохранять его здоровым, бодрым и сильным, не знающим страданий и немощей. В этом их назначение; священное назначение, которое они могут выполнять только все вместе. Если у человека не хватает одной из них, например души-яйца, то такой неполный человек по-прежнему ходит и выполняет свои обязанности, но у него всегда все болит, и голова, и тело. Это знак, что души-девочки уже нет. Она ушла. Заболевший человек может и дальше жить, но, если его вовремя не вылечат, будет беда: когда нет одной части его существа, злым духам легче украсть и две остальные. Эти злые духи — чивосис, карлики, живущие под землей, уродливые души умерших новорожденных и мертворожденных детей. Там, под землей, они мучат украденные тени. Пьют маисовую водку и забавляются, муча их, как индейцы-выродки мучат тех, кого держат в подземельях Большого Белого Господина. Несколько чивосис сразу набрасываются на украденную душу и выкручивают ее, как мокрую тряпку. Тогда тело корчится в судорогах, которые означают, что быть ему мертвым. Спроси его, часехк, может ли он меня вылечить. Он говорит, нет, Ваше Превосходительство. Он говорит, что видит нутро Вашей Милости — оно совсем пусто. Там одни кости, говорит. Три души ушли. Остается только четвертая, но он не видит ее. Скажи, пусть посмотрит получше, пусть разглядит. Он говорит, что с тенью трудней совладать, чем с яйцом. Что у него нет власти над ней; что он не может ее увидеть. Он говорит, Ваше Превосходительство, что, если даже он будет дуть, пока не испустит дух, ему не вдуть духов выздоровления в бездушное тело. Туда упал большой камень смерти, и нет способа его вытащить. Так говорит нивакле, Ваше Превосходительство.