Готхольд Лессинг - Драмы_Басни в прозе

Но Лессинга это не смущало. Вся сознательная жизнь великого немецкого просветителя была посвящена этой благородной задаче.

Готхольд Эфраим Лессинг родился 22 января 1729 года в саксонском городке Каменце в семье пастора, настоятеля городского собора, — положение почетное, но малодоходное. Многодетная семья пастора Иоганна Готфрида Лессинга постоянно нуждалась, сколько глава семьи ни старался пополнить свой скудный бюджет сочинением церковных песнопений и учеными переводами. И все же почти все его двенадцать детей получили тщательное образование; особенно старший сын, Готхольд Эфраим. Окончив в 1741 году городское латинское училище, юный Лессинг поступил в одно из лучших немецких учебных заведений в Мейссене, каковое окончил в 1746 году с похвальным аттестатом. В нем стояло: «Свой ум, предрасположенный к живому восприятию и усвоению любой области знания, он приумножил усердным прилежанием и украшает веселым, но отнюдь не дерзким характером». Пять лет, проведенных в мейссенском интернате, Лессинг почитал «единственно счастливыми годами своей жизни». Поступая в Лейпцигский университет, семнадцатилетний юноша увез с собою первый набросок комедии «Молодой ученый». Родители возлагали большие надежды на своего одаренного первенца, мечтали, что он станет пастором в богатом приходе или профессором. Но им предстояло горькое разочарование.

Попав в Лейпциг, шумный торговый и университетский город с его богатым купечеством и чинными профессорами, своего рода «сенаторами ученой республики», пылкий юноша увлекся пестрой кутерьмой этого «малого Парижа». До встревоженных родителей доходят слухи о том, что их сын ухаживает за молодыми актрисами из театральной труппы Каролины Нейбер и пишет комедии для ее кочующей сцены.

И эти слухи частично подтверждались. «Я приехал в Лейпциг, — писал Лессинг своей матери, — город, в котором содержится в миньятюре целый мир. Первые месяцы я жил так уединенно, как не жил и в Мейссене. Погруженный в книги, занятый только собой, я думал о людях не чаще, чем вспоминаешь о боге… Но вскоре мне открылись глаза — уж не знаю, к счастью ли для меня или к несчастью? Покажет будущее. Я понял: книги делают меня ученым, но никак не человеком. Я решился покинуть свою келью и пойти ко мне подобным. Но — боже мой! — ничего схожего между ними и мной не было…» И — ниже: «Вдруг мне взбрела в голову вздорная мысль самому приняться за сочинение комедий. Попытка не пытка! И когда мои комедии прошли на сцене, меня стали уверять, что я не осрамился. А уж я таков: стоит меня похвалить, и я отдаюсь делу еще с большим рвением. Днем и ночью я думал только о том, как бы лучше проявить себя на поприще, где еще ни одному немцу не удалось сотворить что-то путное…»

Письмо, приведенное здесь в отрывках, написано Лессингом из Берлина, куда он вынужден был бежать из-за постигшей его неприятности: два актера, за которых он поручился, бесследно покинули Лейпциг, не уплатив долгов, и вся ярость заимодавцев теперь обрушилась на поручителя. Лессинг и позже, — так вспоминает Гете, — «любил предаваться рассеянной, даже разгульной жизни, поскольку его мощный, напряженно работающий интеллект всегда нуждался в сильном противовесе», он твердо верил, «что сможет в любую минуту восстановить и упрочить свою добрую славу» [8].

Так было и в пору его университетской жизни: он и в Лейпциге не только бражничал и ухаживал за актрисами, а усердно изучал классические древности и современную философию. Но одно решение он принял уже тогда: раз и навсегда отказаться от всякой карьеры, чиновничьей и академической, хлеб же свой добывать пером — лишь бы сохранить духовную и материальную независимость.

Но давала ли Лессингу его ранняя литературная деятельность право на такие гордые надежды?

С языком поэзии, с языком высокой прозы обстоит не иначе, как с усвоением просто языка: говорящие младенцы не рождаются, они перенимают язык с чужого голоса. Изящная словесность ко времени, когда Лессинг вступил на тернистый путь сочинителя, находилась в упадке. Лессинг заговорил на языке модной тогда анакреонтической поэзии. Но лирическая поэзия была не его поприщем. Лессинг не был прирожденным лириком. Вслед за Хагедорном славил и он «наслаждение в границах разума» и беззаботную праздность («Быть бездельником мой долг»). Но его стихи лишены легкой подвижности и мягкой грации, всегда отличавших незатейливую Хагедорнову анакреонтику, служившую образцом для его учеников и подражателей.

Несравнимо удачнее юношеские комедии Лессинга. Он и здесь следует апробированным образцам — на сей раз классицистической поэтике Готшеда, на которого он позднее обрушит свои критические перуны. Веселый, непринужденный слог ранних Лессинговых комедий вполне отвечал сатирическому остроумию, с каким он высмеивал педантическое ученое скудоумие заглавного героя из «Молодого ученого» или бичевал салонного краснобая из «Вольнодумца», видевшего в модном атеизме привилегию «просвещенного человека», но тем решительнее стоявшего на том, чтобы «чернь» оставалась при ее «стародавних предрассудках», дабы не пошатнулись «прочные сваи государства». Таких комедий молодой Лессинг написал немало. Но при их несомненных достоинствах они не были «новым словом» в немецкой драматической литературе.

Для того чтобы театр, чтобы «подмостки, означающие мир», как выразился Шиллер, стали тем местом, где национальное сознание немцев могло бы обрести уверенность в своих силах, надо было создать такую драматическую литературу, которая давала бы ответ на вопросы, выдвигавшиеся самой действительностью. А это потребовало длительной борьбы, упорных размышлений над тем, какова должна быть эта новая литература.

«Случайность» (неслучайная, как все случайности) — закрытие театра Каролины Нейбер — заставила Лессинга на время отказаться от писания комедий; «случайность» привела его в Берлин, и «случайность» же заставила голодного девятнадцатилетнего литератора «латать журналы», то есть поставлять им всевозможные рецензии и переводы.

Не случайностью было то, что Лессинг, откликаясь на разные явления искусства, поэзии, драмы, высказывал мысли, исходя из своего постепенно складывавшегося, тогда еще очень незрелого, но все более глубоко продумываемого эстетического мировоззрения. Критико-теоретическая деятельность Лессинга в равной мере предваряла как собственное его творчество писателя-драматурга, так и его эстетику. «Теория, — по верному замечанию В. Ф. Асмуса, — никогда не была для Лессинга самодовлеющей областью размышлений, оторванной от жизни и от отражений этой жизни в практике искусства».