Рамон Валье-Инклан - Сонаты: Записки маркиза де Брадомина

— Deo gratias.

— Благодарение господу.

— Вот наш полевой госпиталь, — сказала сестра Симона.

В полумраке белой залы, отделанной орехом, я увидел нескольких женщин в токах, щипавших корпию и разрывавших бинты.

Сестра Симона распорядилась:

— Приготовьте койку в келье, где лежал дон Антонио Доррегарай.

Две монахини поднялись и вышли. У одной из них за поясом была большая связка ключей. Сестра Симона с помощью сопровождавшей нас девушки принялась разбинтовывать мне руку:

— Посмотрим рану. Кто это вам наложил шины?

— Лекарь из Сан-Пелайо-де-Ариса.

— Боже ты мой! Очень болит?

— Очень.

Когда с меня сняли бинты, которые стягивали руку, я почувствовал облегчение и вдруг откуда-то появившуюся силу и выпрямился:

— Наложите какую-нибудь временную повязку, чтобы я мог ехать дальше.

— Сядьте, — очень спокойно ответила сестра Симона, — и не говорите глупостей. Лучше скажите, что это за приказ короля… Если это необходимо, я доставлю его сама.

Уступив ее настоянию, я сел:

— В каком мы городе?

— В Вильяреале Наваррском.

— Сколько отсюда до Амельсу?

— Шесть лиг.

— Приказ, который я везу, адресован падре из Орио, — прошептал я, подавляя стон.

— Что это за приказ?

— Выдать мне пленных. Мне надо сегодня же повидать его.

Сестра Симона покачала головой:

— Говорю вам, это было бы безрассудством. Я все сделаю сама. Кто эти пленные?

— Два иностранца; он собрался их сжечь, как еретиков.

Монахиня рассмеялась:

— Что он вытворяет, этот блаженный!

Я тоже рассмеялся, снова подавив стон. На какое-то мгновение глаза мои встретились с глазами девочки, которые только что с тревогой и сочувствием смотрели на мою пожелтевшую руку и на лиловатый след пули. Сестра Симона тихо сказала:

— Максимина, приготовь койку сеньору маркизу. Распорядись, чтобы полотняные простыни постелили.

Та поспешно ушла. Сестра Симона продолжала:

— Я уж видела, что она вот-вот расплачется. Добра, как ангел!

Я почувствовал большую нежность к этой девушке с бархатными глазами, полными сострадания и печали. Лихорадочно что-то припоминая, я стал упрямо повторять:

— Дурнушка! Дурнушка! Дурнушка!

Я улегся с помощью солдата и старухи служанки. Вечером пришла сестра Симона и, усевшись у моего изголовья, сказала:

— Я предупредила алькальда, чтобы он разместил людей, которых вы везете с собой… Врач сейчас приедет, он кончает обход больных в зале Сантьяго.

Я кротко улыбнулся в знак того, что готов принять его. Минуту спустя в коридоре послышался дребезжащий, привыкший распоряжаться голос, говоривший что-то монахиням, которые отвечали ему певучими голосами.

— Он уже здесь, — сказала сестра Симона.

Прошло, однако, какое-то время, прежде чем врач появился в дверях, напевая сорсико. {95} Это был бодрый румяный старик с живыми, лукавыми глазами. Остановившись на пороге, он воскликнул:

— Что мне прикажете делать? Снимать берет?

— Не надо, сеньор, — едва слышно пробормотал я.

— Тогда не стану снимать. Даже если бы сама мать аббатиса приказала мне это сделать… Посмотрим, что стряслось с храбрым капралом.

— Этот капрал — маркиз де Брадомин, — сказала сестра Симона строго и церемонно, как сеньора былых времен.

Живые глаза старика внимательно на меня посмотрели:

— Много о вас слышал.

Он замолчал и поклонился, собираясь осмотреть мою руку. Начав разбинтовывать ее, он вдруг на мгновение обернулся:

— Сестра Симона, будьте так добры, посветите мне!

Монахиня поспешила к нему со свечой. Врач обнажил мне руку до самого плеча и стал нажимать на нее в разных местах, а потом удивленно поднял голову:

— Больно?

— Немножко! — тихо ответил я.

— Что же вы не кричите! Я нарочно это делаю; надо же мне знать, где вам больно.

Он снова принялся нажимать, выжидая и вопросительно на меня глядя. Нащупав пулевую рану, он стал нажимать сильней:

— Здесь больно?

— Очень.

Он надавил еще сильнее, послышался хруст костей. Лицо врача омрачилось; направившись к монахине, стоявшей недвижно со свечою в руке, он тихо сказал:

— Перелом локтевой и лучевой кости. И притом размозженный.

Сестра Симона ответила ему взглядом. Врач осторожно спустил рукав и, глядя мне в глаза, добавил:

— Я уже убедился, что вы человек храбрый.

Я печально улыбнулся, и все на мгновение замолчали. Сестра Симона поставила свечу на стол и повернулась к краю койки. В полумраке я увидел два обращенных на меня лица, сосредоточенных и серьезных. Догадавшись о причине воцарившегося молчания, я спросил:

— Придется ампутировать руку?

Врач и монахиня переглянулись. Я прочел в их глазах приговор и подумал только о том, как мне теперь надо будет вести себя с женщинами, чтобы окружить мое увечье поэтическим ореолом. Мог ли кто приобрести его при более знаменательных обстоятельствах, какие только видели века! Должен признаться, что тогда именно этой славе Божественного Солдата завидовал я больше, чем тому, что он написал «Дон Кихота». {96} Пока я предавался этим безрассудным мыслям, врач снова все развязал и в конце концов объявил, что начинается гангрена и дела плохи. Сестра Симона знаком подозвала его, и, уединившись в углу, они стали о чем-то перешептываться между собою. Потом монахиня подошла к моему изголовью:

— Наберитесь мужества, маркиз.

— Я уже набрался его, сестра Симона, — ответил я.

— Вам надо быть очень мужественным, — добавила добрая аббатиса.

Я пристально посмотрел на нее и сказал:

— Бедная сестра Симона, вы не знаете, как меня лучше подготовить.

Монахиня замолчала, и слабая надежда, которая все еще теплилась у меня, исчезла, как птичка, которая улетает в сумерках. Я почувствовал, что душа моя стала похожа на старое, заброшенное гнездо. Сестра Симона прошептала:

— Надо претерпеть страдания, которые нам посылает господь.

Она неслышно удалилась, и к изголовью моему подошел врач.

— Доктор, а вам часто приходилось ампутировать руки? — недоверчиво спросил я.

— Не раз, не раз.

Вошли две монахини; врач стал помогать им раскладывать на столе корпию и бинты. Я следил за этими приготовлениями, испытывая горькую и жестокую радость, которая превозмогала малодушное желание пожалеть себя. Меня поддерживала гордость — великое мое достоинство. Я ни разу не застонал — ни тогда, когда мне резали мягкие ткани, ни тогда, когда перепиливали кость, ни тогда, когда зашивали культю. Когда кончили бинтовать, глаза сестры Симоны заблестели от сочувствия ко мне, и она сказала:

— В жизни мне не приходилось видеть такого мужества!

А все присутствовавшие при этом священнодействии вскричали:

— Какая выдержка!

— Какое присутствие духа!