Франсис Жамм - История зайца

Это сомнение было маленькой дробинкой, вошедшей через затылок в мозг Ушастика. Волна крови, более прекрасная, чем горящая осень, развернулась перед его глазами, в которых занимались уже вечные тени. Он кричал. Пальцы охотника сжимали его горло, душили. Сердце его, бившееся раньше как бледный шиповник в утренний час, теперь замолкало. Одно мгновение он оставался в руках своего убийцы неподвижным и вытянутым, как смерть. Потом старый Стертая Лапка подпрыгнул. Его когти тщетно старались достичь земли, но охотник не выпускал его. Заяц медленно, мало-помалу, кончался…

Внезапно он ощетинился и стал похожим на жниво, в котором он прятался со своим братом маком и сестрой перепелкой, похожий также на глину, в которой он мочил свои бедные лапы, похожий еще на осеннюю листву, на холмик, форму которого он теперь принял, похожий на яму, в которой он, как благовест, слушал лай гончих с висящими ушами, похожий на сухую скалу — любимицу травки Богородицы, похожий на грубую одежду Франциска, похожий своим взглядом, в котором расстилалась теперь ночная лазурь, на лужайку, где его ожидало меж сердец дикого щавеля сердце подруги, похожий своими слезами на ангельский источник, у которого сидит рыболов и поправляет свои снасти, похожий на жизнь, похожий на смерть, похожий на самого себя, похожий на свой Рай.

Это была хорошенькая маленькая женщина; она работала в магазине. Если хотите, она не была очень умна, но ее глаза, темные и нежные, глядели немного грустно на вас. Она была такой же простой, как и ее скромная комнатка, в ней она жила с маленькой кошкой. Каждое утро, уходя на работу, она оставляла немного молока в миске.

У кошки, как и у ее хозяйки, были хорошие печальные глаза. Она любила греться на солнце, лежа на подоконнике, где стояла герань, и облизывая лапку как кисточку, причесывать ею короткую шерсть на голове. В один день кошка и ее хозяйка сделались беременными, одна от прекрасного господина, который бросил ее, другая от прекрасного кота, который сбежал…

Но в то время как бедная женщина захворала и целыми днями плакала, кошка убаюкивала себя, мурлыча на солнце, лизала свой белый живот и забавно топорщилась. Однажды молодая работница получила письмо. Прекрасный господин, покинувший ее, теперь посылал ей в подарок 25 франков и говорил о своем благородстве. Она купила печурку, угля, на су спичек и покончила с собой.

Когда она пришла на небо, молодой священник не хотел впустить ее, и маленькая женщина дрожала от мысли, что она была беременна и что Господин осудит ее.

Но Добрый Бог сказал:

— Голубушка, я приготовил для вас хорошенькую комнатку, идите и рожайте. На небе все проходит хорошо, и вы не умрете.

Войдя в комнату, приготовленную для нее в Небесной лечебнице, она увидела, что Добрый Бог хотел порадовать ее; в ящике лежала ее любимая кошка. На подоконнике стояла герань.

У нее родилась хорошенькая белобрысая девочка, а у кошки четыре великолепных черных котенка.

Несчастная старая лошадь, запряженная в карету, дремала дождливой ночью у слепой двери ресторана, где смеялись женщины и молодые люди. Бедная кобыла с опущенной вниз головой и слабыми ногами, бесконечно печальная, ждала, чтоб кутилы позволили ей, наконец, добраться до ее вонючей жалкой конюшни. В полусне слышала лошадь грубые окрики этих людей. Она понимала своим бедным умом, что между визгом вертящегося колеса, всегда одним и тем же, и криком уличной женщины нет никакой разницы.

Сегодня она грезила смутно о маленьком жеребенке, которым была когда-то, о поляне, где она прыгала, совсем розовая, на зеленой траве, вместе с матерью. Вдруг она упала замертво на скользкую мостовую.

Она пришла ко вратам Неба. Великий ученый, ждавший, что св. Петр отворит ему, сказал лошади:

— Что ты здесь делаешь? Ты не имеешь права войти сюда. Я имею право, потому что рожден женщиной.

И бедная кляча ответила ему:

— Моя мать была нежной кобылой. Она умерла старой, искусанной пиявками. Я пришла к Доброму Богу спросить, не здесь ли она.

Тогда врата открылись настежь, и показался рай животных.

Старая лошадь увидела свою мать, и та узнала ее.

Она приветствовала ее ржаньем. И когда они вдвоем паслись на Божьем лугу, лошадь с радостью узнала своих старых товарищей по бедности, они теперь были счастливы навеки.

Здесь были и те, что тащили камни, скользя по мостовым городов, осыпаемые ударами и валившиеся под тяжестью телег, здесь были и те, что вертели с завязанными глазами по десяти часов в день карусель, кобылы, которые во время боя быков, проходили по арене мимо радующихся девушек, внутренностями подметая горячий песок. И были еще и еще другие.

Все они вечно паслись на больших лугах божественного покоя.

Но и другие животные были тоже счастливы.

Кошки, таинственные и изысканные, не слушались даже Бога, и Он улыбался им, забавляясь веревкой, кончик которой кошки трогали с чувством необъяснимой важности.

Собаки, — эти прекрасные матери, проводили время, кормя своих маленьких.

Рыбы плавали, не боясь рыбака, птицы летали, не опасаясь охотника. И все было так.

В этом Раю не было — человека.

Я выписываю эти стихи, написанные мною в Голландии:

Больше всего на меня действовала в детстве из рассказа и картинок не красота тенистых лоз, не рыба, выуженная веревкой и крючком, не одинокая кокосовая пальма в голубом зное утра, не розовые и красные ковры морских ежей в мелких местах моря, не мясо козы, зажаренное и посоленное морской солью, не яйца сонливых черепах, не лихорадка, умеряемая ромом с водой, не попугай, не домашние кошки и собаки, не опустошающая красота солнца, нарисованного на компасе, не переполненные блюда, которые меня притягивали, может быть, больше всего…. Нет, это была старость Крузо. Когда он, смешавшись с толпой вновь, в возрасте 72 лет, чувствовал себя более одиноким, чем когда-либо, когда он ожидал лишь покоя смерти, облаченной в прозрачные одежды, когда бесконечная нежность, подобная туманному свету бурь, струилась в его маленькое жилище в Лондоне. Я приветствую тебя, мой брат Крузо. Меня также ураган жизни забросил на одинокий остров, где я ничего не вижу, кроме тяжелой монотонной воды, да вещей, выбрасываемых морем; одну минуту я разглядываю их. Потом мой сон продолжается в гармонии с застенчивым ропотом вечности, и иногда улыбка пробегает по моему лицу. Пусть циклон затихнет. Пусть в моей старости я увижу под Господними пальмами мое сердце, подобное изгороди из виноградных лоз.