Франсис Жамм - Клара д'Элебез или История девушки былого времени

Бабушка работает над ковром, отец рядом с ней курит трубку. На камне храпит Робинзон, старый пес, свернувшись клубком.

— Доброе утро, бабушка! доброе утро, папа!

Они целуются.

— Удачно ты охотился, папочка?

— Да, детка. Пойди погляди в кухню. Только торопись. А то скоро должен приехать господин д'Астен.

Гертруда показывает Кларе двух хорошеньких перепелок, с красными лапками, с рыжими перьями, нежными, как шелк.

Клара д'Элебез идет в свою комнату одеться. Она завивает снова свои тяжелые локоны. Потом надевает платье из белого муслина, которое подарила ей тетя Аменаида. Голубой пояс свисает с высокой талии. Ее тело, с головы до ног, кажется одной простой и свежей линией. На голых руках ямочки, подобные улыбке. И рот тоже улыбается. Нижняя губа, алая, чуть расщеплена. Детский, немного вздернутый нос. В локонах пропадают маленькие ушки. Лоб узкий и слишком высок.

— Ты очень хороша сегодня, — говорит на площадке лестницы госпожа д'Элебез. — И вовремя оделась. Вот звонок. Я думаю, это господин д'Астен.

Они обе выходят в сад. Полдень. Воздух дрожит. Стрекочут цикады. Слабый ветерок, обремененный тяжкими душами цветов, еле веет. По аллее катится коляска господина д'Астена, останавливается у круга, обсаженного тюльпанами.

Господин д'Астен с трудом вылезает из экипажа — у него деревянная нога. Опираясь на палку, он машет шляпой. Он очень высок. Приглаженные волосы похожи на белый тюльпан. Он одет в узкий и упругий фрак. Поздоровавшись с дамами, он проходит в гостиную.

Голос его мягок. Садясь, он говорит:

— Деревянная нога не хочет меня оставить в покое. Уж две недели, как ревматические боли.

Бабушка Клары госпожа д'Этан с детской улыбкой отвечает:

— Да, как у меня, господин д'Астен. Вот десять дней как распухла правая рука…

— Но у вас, слава Богу, рука — не чурбан… А что скажет нам это прекрасное дитя?…

Он разглядывает Клару, сидящую напротив него, у ширмы. На ширме деревья с желтыми плодами, под ними спящие пастухи. Еще — охота за серной. Через ручей прыгает серна. Собаки с высунутыми языками настигают ее. Вдали, на поляне, два всадника, один с рогом, стараются изо всех сил не отстать. Деревья с желтыми плодами на белом фоне, а ручей и листва синие. Это, должно быть, закат сентября. Кажется, что купы деревьев волнуются под ветром уходящего лета. И перед ширмой свисают локоны Клары д'Элебез, как плоды спелые и прекрасные.

Она ничего не говорит, смущенная и милая. В то время как мать отвечает за нее, тысячи мыслей скользят в девичьей голове. Она думает, что господин д'Астэн смущает ее несмотря на то, что она его давно знает и любит, знает, когда была маленькой, всегда знала его. Он пугал ее когда-то, рассказывая о путешествии в Китай и о замученных миссионерах. Это он подарил ей две красивые гравюры: одна представляет «женщину высшего сословия Монголии в наряде летних церемониалов», другая — «старшую дочь императора»… Китай — противная страна, там мучат Христа… Она так же скверно пахнет, как наш сундук — камфарой и перцем… Это страна демонов… Ах, Клара д'Элебез поехала бы охотнее на острова Гваделупы, где добрые негритянки становятся католичками, где умерли дядя Иоахим и его невеста Лаура… Они любили друг друга среди цветов… Но господин д'Астен очень любит Клару, еще недавно он подарил ей модный браслет — золотую цепь с шариком. Он, кажется, был лучшим другом дяди Иоахима, но он почти никогда не говорит о нем…

Как раз сегодня, когда все переходят в столовую, разговор касается дяди Иоахима по поводу красивого убранства стола — вьющимися розами и петуниями.

— Вот, дорогой Анри, — говорит господин д'Астен, — я вспоминаю, что на прощальном обеде Иоахима, накануне его отъезда в Америку, были такие же цветы вокруг скатерти. Это был очень веселый вечер в Бордо в «Бразильском ресторане». Мы пили за мою и за его любовь. Тогда, конечно, я не думал, что его любовь кончится так трагически, что, приехав из Китая, я должен буду здесь похоронить его возлюбленную Лауру…

Господин д'Астен замолкает. Он забыл о присутствии девушки. Улыбка госпожи д'Элебез ему напоминает об этом.

— У вас, — говорит он, — прекрасные дыни.

— Почва очень песчаная, — отвечает госпожа д'Элебез. — Но вы не узнаете сорта? Это от тех знаменитых семечек, которые вы так любезно поднесли мне шесть лет тому назад. Вы говорили, что они от дочери одного китайского поэта…

— …Или от дочери мандарина… Вот я старик, даже дыню не могу опознать. А мандарины — я боюсь.

У Клары д'Элебез нахмурились брови. Несколько слов о дяде Иоахиме потрясли ее. Она повторяет про себя: он сказал: «приехав из Китая… я похоронил здесь его возлюбленную Лауру»… Значит, ее, Клару, обманывали. Она умерла здесь. Где? в нашем доме?

Ей сказали, что она умерла в Пуан-а-Питр… Значит, неправда, что они жили там… Но нет, на письмах в ящике написано: «Гваделупа»… Он сказал: «я похоронил ее здесь»…

— У тебя нет аппетита, дитя мое? — замечает госпожа д'Элебез.

Она отвечает:

— Я немного устала, мамочка. — И пьет воду, чтоб принудить себя ест.

В то время как разговор снова возобновляется, она думает: он похоронил здесь Лауру. Она видит в мыслях кладбище, с белладонной, мятой и дикими гвоздиками. И читает: «Лаура Лопе, 1805».

Ночь светлая и теплая. Толпы мошек покидают ручьи и летят на свет лампы.

После ужина господин д'Астен, который решил остаться, играет в шахматы с господином д'Элебез. Госпожа д'Элебез вышивает свой ковер. Клара, заложив руки за спину, глядит в окно, как скользят тени вязов. Странное томление в ней. Она совсем не может быть счастливой. Даже тихими вечерами, как сейчас, душа ее тоскует. Когда Клара была еще ребенком, подаренная кукла ее приводила в неистовый восторг. Но вдруг она бросала игрушку, и взрослые не могли понять этой перемены. Сразу она становилась унылой, с нахмуренными бровями отворачиваясь со злобой от куклы. «Она переменчива», говорила тогда бабушка. Но нет! В минуту самой большой радости от обладания куклой Клара замечала какой-нибудь маленький, но неизбежный недостаток. Она находила на розовой материи, набитой паклей и представляющей тело, несмываемое, нестираемое ничем пятнышко.

Моя кукла нехорошая, говорила она себе. Как жалко, что в магазине не выбрали другую, все равно какую…

Теперь, когда время кукол прошло, в часы самых больших восторгов, когда она выходит из исповедальной, когда в ее душе благость и покой, вдруг вспоминается забытый грех. Всегда это самый большой. Но забыла ли она его? Не нарочно ли скрыла от духовника? Это сомнение изводит ее. Что знает она? Может ли она утверждать, что нет, не нарочно? Значит, она проклята? И страшные измышления преследуют ее весь день, вечером, во сне…