Эрнест Хемингуэй - Иметь и не иметь

– Это неправда.

– А как я вас застал?

– Ты нас застал сидящими на диване.

– В темноте.

– Где ты был?

– У Брэдли.

– Да, – сказала она. – Я знаю. Не подходи ко мне. От тебя пахнет этой женщиной.

– А от тебя чем пахнет?

– Ничем. Я сидела и разговаривала с хорошим знакомым.

– Ты его целовала?

– Нет.

– Он тебя целовал?

– Да, мне это было приятно.

– Ты сука.

– Если ты будешь меня так называть, я уйду от тебя.

– Ты сука.

– Пусть, – сказала она. – Все равно все кончено. Если б ты не был таким самонадеянным и если б я тебя так не жалела, ты бы понял, что все уже давно кончено.

– Ты сука.

– Нет, – сказала она. – Я не сука. Я старалась быть хорошей женой, но ведь ты самонадеян и себялюбив, как петух. Только и знаешь кукарекать: «Посмотри, что я сделал. Посмотри, какое я дал тебе счастье. Ты должна бегать вокруг меня и кудахтать». Так вот, ты мне вовсе не дал счастья, и с меня довольно. Я свое откудахтала.

– Тебе нечего кудахтать. Ты не произвела на свет ничего такого, над чем можно было бы кудахтать.

– Чья это вина? Разве я не хотела ребенка? Но мы никак не могли себе этого позволить. Зато мы могли себе позволить ездить на Кап-д'Антиб купаться и в Швейцарию ходить на лыжах. Мы могли себе позволить приехать сюда, в Ки-Уэст. С меня довольно. Ты мне опротивел. Эта толстая Брэдли сегодня была последней каплей.

– Ах, пожалуйста, не припутывай ее сюда!

– Человек приходит домой весь в губной помаде. Неужели ты не мог хоть умыться? Вон, на лбу тоже.

– Ты целовала это пьяное ничтожество.

– Нет, этого не было. Но было бы, если б я знала, чем ты в это время занимаешься.

– Почему ты позволяла ему целовать себя?

– Я была взбешена. Мы ждали, ждали, ждали. Ты даже не подошел ко мне. Ты ушел с этой женщиной и пропал на полдня. Джон проводил меня домой.

– Ах вот как, Джон?

– Да, Джон. Джон. ДЖОН.

– А фамилия его как? Томас?

– Его фамилия Мак-Уолси.

– А как это пишется – вместе или отдельно?

– Не знаю, – сказала она и засмеялась. Но потом она перестала смеяться. – Не воображай, что, раз я смеюсь, значит, все обошлось, – сказала она, на глазах у нее выступили слезы, губы дрожали. – Ничего не обошлось. Это не обычная ссора. Все кончено. У меня к тебе нет ненависти. Тут проще. Ты мне противен. Ты мне глубоко противен, и с меня довольно.

– Хорошо, – сказал он.

– Нет. Совсем не хорошо. Все кончено. Разве ты не понимаешь?

– Кажется, понимаю.

– Пусть тебе не кажется.

– Не устраивай мелодраму, Эллен!

– Это я устраиваю мелодраму? Ничего подобного. Просто я ухожу от тебя.

– Нет, ты не уйдешь.

– Я сказала. Больше повторять не буду.

– Что ты собираешься делать?

– Не знаю. Может быть, выйду за Джона Мак-Уолси.

– Не выйдешь.

– Выйду, если захочу.

– Он на тебе не женится.

– Не беспокойся, женится. Он только сегодня просил меня быть его женой.

Ричард Гордон ничего не сказал. Пустота образовалась у него на том месте, где раньше было сердце, и все, что он слышал или говорил, казалось нечаянно подслушанным.

– О чем он тебя просил? – сказал он голосом, который шел откуда-то издалека.

– Быть его женой.

– Зачем?

– Затем, что он меня любит. Затем, что он хочет, чтобы я жила с ним. Он зарабатывает достаточно, чтобы прокормить меня.

– Ты обвенчана со мной.

– Не по-настоящему. Не в церкви. Ты не хотел венчаться в церкви, и ты знаешь, что это разбило сердце моей бедной мамы. Я так была влюблена в тебя, что я разбила бы чье угодно сердце. Господи, какая же я была дура. Я и свое сердце разбила. Оно разбито, и у меня больше нет сердца. Все, во что я верила, все, чем я дорожила, я бросила ради тебя, потому что ты был такой необыкновенный и так сильно любил меня, что только любовь имела значение. Любовь была важнее всего на свете, верно? Любовь – это было то, что было только у нас и не могло быть ни у кого другого. И ты был гений, а я была вся твоя жизнь. Я была твой друг, твой маленький черный цветок. Чушь. Любовь – это просто гнусная ложь. Любовь – это пилюли эргоаппола, потому что ты боялся иметь ребенка. Любовь – это хинин, и хинин, и хинин до звона в ушах. Любовь – это гнусность абортов, на которые ты меня посылал. Любовь – это мои искромсанные внутренности. Это катетеры вперемежку со спринцеваниями. Я знаю, что такое любовь. Любовь всегда висит в ванной за дверью. Она пахнет лизолем. К черту любовь. Любовь – это когда ты, дав мне счастье, засыпаешь с открытым ртом, а я лежу всю ночь без сна и боюсь даже молиться, потому что я знаю, что больше не имею на это права. Любовь – это гнусные фокусы, которым ты меня обучал и которые ты, наверно, вычитал из книг. Хватит. Я теперь покончила с тобой и покончила с любовью. С твоей мерзкой любовью. Эх ты, писатель!

– А ты просто дрянь.

– Не ругайся. Я для тебя тоже знаю подходящее название.

– Ну, хорошо.

– Нет, совсем не хорошо. Плохо, и очень плохо. Если б еще ты был хорошим писателем, я, может быть, стерпела бы остальное. Но я насмотрелась на то, как ты злишься, завидуешь, меняешь свои политические убеждения в угоду моде, в глаза льстишь, а за глаза сплетничаешь. Я столько насмотрелась, что с меня довольно. И, наконец, еще сегодня эта богатая развратная сука Брэдли. Нет, с меня довольно. Я пробовала и заботиться о тебе, и ухаживать за тобой, и стряпать для тебя, и молчать, когда тебе хочется, и смеяться, когда тебе хочется, и не сопротивляться твоим вспышкам, и делать вид, что я очень счастлива, и терпеть твои бешеные выходки, и сцены ревности, и всякие подлые каверзы, но теперь я с этим покончила.

– Значит, теперь ты хочешь начать сначала с пьяницей-профессором?

– Он настоящий человек. Он добрый и сердечный, и с ним так покойно, и мы из одного круга, и у нас есть общие духовные интересы, каких у тебя никогда не будет. Он похож на моего отца.

– Он пьяница.

– Он пьет. Но мой отец тоже пил. И мой отец носил шерстяные носки и по вечерам вытягивал ноги в шерстяных носках на соседний стул и читал газету.

А когда мы болели крупом, он ухаживал за нами. Он был котельщиком, и руки у него были все в трещинах, и он любил драться, когда выпивал, но умел драться и тогда, когда был трезв. Он ходил в церковь, потому что этого хотелось матери, и справлял пасху ради нее и ради господа бога, но больше ради нее, и он был членом профсоюза, а если он и изменял ей когда-нибудь, она об этом ничего не знала.

– Пари держу, что он ей изменял направо и налево.

– Может быть, но если это и было, он об этом рассказывал священнику, а не ей, и если это было, то только потому, что он не мог совладать с собой, и потом жалел и раскаивался. Он это делал не из любопытства, и не из петушиного самолюбия, и не для того, чтобы рассказывать потом жене, какой он замечательный мужчина. Если это и было, то только потому, что мать на целое лето уезжала с ребятишками, а он гулял с товарищами, напивался пьян. Он был настоящий человек.