Полное собрание сочинений. Дневник 1884 г.

Управлять значит исправлять. Если вы ведете народ правильно, кто посмеет жить неправильно?

Было много воров. Спросили: как от них избавиться?

«Если бы вы сами не были жадны, то вы бы деньги платили им, и они не стали бы воровать».

Спросили, хорошо ли для блага добрых убивать дурных?

«Зачем убивать? Пусть ваши желания будут добрые, и все будут добрые. Высшее всё равно как ветер, а низшее, как трава. Ветер дует, трава гнется».

Весь вопрос в том , что и кого считать высшим . —

Считать высшим , поднимать , уважать доброе.

Считать низшим , спускать , презирать злое — без сделок .

[6/18 марта . Москва.] Переводил Лаоцы. Не выходит то, что я думал. Был Озмидов. Он бодро и бедно живет в деревне с семьей. Делал по деревне складчину для бедняка в параличе с семьей.

Не спал ночь. Лег перед обедом. После пошел походить и к Усову. Здоровый, простой и сильный человек. Пятна на нем есть, а не в нем. Он поддержал мое отвращение к обществу формальному, к которому приглашает письмо Щепкина. — Потом ходил по переулку. Приехали Фортун[атовы?], Юрьев, Лапатины. Бесполезно и недостойно провел вечер. — Вечер читал Сальяс о Кудрявцеве — прекрасно. Грехи: праздно и сластолюбиво весь проведенный день. Антипатия к Ф. Письма: от Щепкина — неясно и нехорошо по мотивам. От дамы, имевшей видения. От Ковалевского, Харьковского психиатра. —

[7/19 марта.] Читал о Конфуцие. Встал очень поздно. Ездил верхом до Аминева и назад. Все работают, только я гуляю. Обедали Варинька с мужем. Очень слаб был весь день. Вечер хорошо работал сапоги. Пришли Илья и Леля и очень весело работали. Посидели за чаем с старшими детьми. Прошел до Олсуфьева, отдал книги. И у Сережи — Кост[енька], Наг[орнов], Об[оленский]. Говорили, слава Богу, мирно.

Гр[ехи]: 1) Читал письмо Ролстону. — С[оня], не дослушав, стала запрещ[ать]. Я раздражился на мгновенье. 2) Встал лениво — не убрал комн[аты]. Сыну Сереже похвалился Усовым.

[8/20 марта.] Встал в 9, весело убрал комнату с маленькими. Стыдно делать то, что должно — выносить горшок. Задремал. Ходил к Барановским об Элен. — Бедный изломанный богатством — Барановский. Зашел к Сереже. Они пообедали. Дома обедал. Шил долго и приятно сапоги. В 11 к Сереже. Дружелюбно. Выпил вина больше обыкновенного. Не помню дурного.

А было много, хоть насмешки над Баянус[ом] и болтовня.

Письма — не интересн[ые]. Нет, — письмо Урусова — хорошее. Именно счастье, благо — истины.

Гр[ехи]. Хвастал Сер[еже] брату, что если бы хотел, нажил бы миллион, чтобы отдать Костиньке.

[9/21 марта.] Проспал до 12-го. Пришел Гуревич, эмигрант. Еврей. Хочет найти общее соединительное евреев и русских. Оно давно найдено. Иногда я грущу, что дрова не горят. Точно если бы они загорелись при мне, это бы не было явным признаком, что горят не дрова, а поджожки, и они не занялись. — Почитал о Китае и поехал верхом по городу. — Все работают, кроме меня. — Вечер слабость. Сапожник не пришел, был в бане и читал Лаоцы. Перевести можно, но цельного нет. — Сережа был с нами, добрый, милый. Был утром у колодочника. В подвале пристально, бодро работают и пьют чай. Все работают, кроме меня. Я сплю. Грехи: тщеславие, праздность. — Самарский мужик смущал, но разделался дружно. Письмо Черткова — вызывает написать о заповедях для народа. Кажется, что надо. Это захватило меня, но не знаю. Трогательное письмо из Киева от жены прокурора. Если бы это правда?

[10/22 марта.] Встал рано, убрал комнату. Андрюша пролил чернила. Я стал упрекать. И верно у меня было злое лицо. Миша тотчас же ушел. Я стал звать его; но он не пошел и занялся тотчас же рисованием картинок. После я послал его в комнату Тани спросить о Маше. Таня сердито окрикнула его. Он тотчас же ушел. Я послал его еще раз. Он сказал: нет, я не хочу, я хочу с тобой быть. Где сердятся, там нехорошо. Он уходит оттуда, но сам не сердится, не огорчается. И его радости и занятия жизни не нарушаются этим. Вот чем надо быть. Как говорит Лаоцы — как вода. Нет препятствий, она течет; плотина, она остановится. Прорвется плотина — она потечет, четвероугольный сосуд — она четвероугольна; круглый — она круглая. От того-то она важнее всего и сильнее всего. Читал Эразма. Что за глупое явление реформация Лютера. Вот торжество ограниченности и глупости. Спасение от первородного гр[еха] верою и тщета добрых дел стоят всех суеверий католичества. Учение (ужасное по нелепости) об отношениях церкви и государства могло только вытечь из глупости. Так оно и вытекло из лютеранства. Ходил заказывать колодки. Все работают и мальчик. Я заметил. Хозяин сказал: нельзя же без работы быть. — Обедал не в духе, но никого не обидел. Немножко Илью. Читал. Пришла Катенька и Леля, читал им Лаоцы. Потом Сер[ежа] бр[ат] внизу. С ними поехали к Леониду. Там племянницы — добрые, тихие. — Очень я не в духе. Ужасно хочется грустить на свою дурную жизнь и упрекать. Но ловлю себя. Написал Черткову — кажется, хорошо, т. е. без фальши. — Хорошо бы написать ту книгу, да надо, чтобы было совсем чистое побуждение. Читал еврейскую библию. Начал забывать. Письмо от Урусова о значении трех глав бытия. Очень хорошо.

[11/23 марта.] Встал рано, убрал комн[ату]. Дети сами прибежали. Читал Эразма, кончил. Ездил верхом. Обедал Кисл[инский]. Мне больно было, но боль не выразилась сердцем. Заснул. Пришли гости: Кушнарев, Хомяков, Сухотин и целая куча. Спокойно перенес. Я будирую Сережу и Таню нынче, это нехорошо. И упреки поднимаются в душе жене. — Нехорошо. —

Учение середины Конфуция — удивительно. Всё то же, что и Лаоцы — исполнение закона природы — это мудрость, это сила, это жизнь. И исполнение этого закона не имеет звука и запаха. Оно тогда — оно, когда оно просто, незаметно, без усилия, и тогда оно могущественно. Не знаю, что будет из этого моего занятия, но мне оно сделало много добра. Признак его есть искренность — единство, не двойственность. Он говорит: небо всегда действует искренно. Письмо от Черткова. Он недоволен и просит совета о хозяйстве. Я написал.

[12/24 марта.] Встал поздно. Комната не убрана. Мы с детьми убрали. Уже не совестно выносить. Внизу m-me Seuron рассказывала ужас про Безо. Будирую Таню за письмо Ролстону — скверно. Надо самому написать. Читал Legge, о Doctrine of the Mean. Удивительно. Приходит Канарской (неизвестный) из Козлова — просит Евангелие, и Веселовс[кий] — перевод «Анны Кар[ениной]». Написал письмо и дневник. Пошел к Урусовой. Хотел зайти к Мельницкому. Неопределенность желаний, и потому неискренность, и потому бессилие. Как удивительно ясно и сильно выражение Лаоцы, что небо производит и всё, и могущественно, п[отому] ч[то] оно всегда искренно. — У Урусовой, видел Иванову; письма Леонида. Они серьезно живут. Мало быстроты ума, но искренность, и пот[ому] сила. Споры Тург[енева] с Урус[овым] и Михайловского с Чертковым, в к[оторых] последние без усилия, с состраданием оставались победителями. После обеда (воздержного) пошел за колодк[ами] и товаром. Начал шить один, пришел Усов, и просидел до 3 1/ 2часов. Я очень устал. Знания, ум огромные, но как ложно направлены. Точно злой дух отчертил от него всю плодотворную область мысли и запретил ее. — Нужны силы и в их области, и это хорошо. Он бессознательно держится истины и верит, чтобы иметь досуг работать в своей области. День прошел довольно хорошо. Ничего не было упречного. Забыл: у колодечника спор о заработках в городе. Неясность и неискренность при торговле в лавке с товаром. Оба нехороши поступка.