Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

— Мэтью Марк, вы сказали? Говорите же, я не собираюсь вас обижать, — ласково добавила юная фермерша.

— Мэтью Мун, мэм, — поправил Генери Фрей сзади, из-за самого ее стула.

— Мэтью Мун, — повторила про себя Батшеба, пробегая блестящими глазами список в книге. — Десять шиллингов два с половиной пенса, правильно тут подсчитано?

— Да, мисс, — чуть слышно пролепетал Мэтью, голос его был похож на шорох сухих листьев, тронутых ветром.

— Вот, и еще десять шиллингов. Следующий, Эндрью Рэнди, вы, кажется, только что поступили к нам. Почему вы ушли с вашего последнего места?

— Пр-пр-про-шш-шу, ммэм, пр-прр-прр-прош-шш…

— Он заика, мэм, — понизив голос, пояснил Генери Фрей, — его уволили, потому как он только тогда внятно говорит, когда ругается, вот он, значит, своего фермера в таком виде и отделал, сказал ему, что он, мол, сам себе хозяин. Он, мэм, ругаться может не хуже нас с вами, а говорить так, чтобы не спотыкаясь, — это у него никак не выходит.

— Эндрью Рэнди, вот то, что вам причитается, — ладно, благодарить кончите послезавтра.

— Миллер Смирная… о, да тут еще другая, Трезвая — обе женщины, надо полагать?

— Да, мэм, мы тут, — в один голос пронзительно выкрикнули обе.

— Что вы делаете на ферме?

— Мусор собираем, снопы вяжем, кур да петухов с огородов кыш-кышкаем, почву для ваших цветочков колом рыхлим.

— Гм… Понятно. Как они, ничего эти женщины? — тихо спросила она у Генери Фрея.

— Ох, не спрашивайте, мэм! Непутевые бабенки, потаскушки обе, каких свет не видал! — захлебывающимся шепотом сказал Генери.

— Сядьте.

— Это вы кому, мэм?

— Сядьте.

Джозеф Пурграс сзади на скамье даже передернулся весь, и во рту у него пересохло от страха, как бы чего не вышло, когда он услышал краткое приказание Батшебы и увидел, как Генери, съежившись, отошел и сел в углу.

— Теперь следующий. Лейбен Толл, вы остаетесь работать у меня?

— Мне все одно, у вас или у кого другого, мэм, лишь бы платили хорошо, — ответил молодожен.

— Верно, человеку жить надо! — раздалось с того конца зала, куда только что, громко постукивая деревянными подошвами, вошла какая-то женщина.

— Кто эта женщина? — спросила Батшеба.

— Я его законная супруга, — вызывающе отвечал тот же голос.

Обладательница этого голоса выдавала себя за двадцатипятилетнюю, выглядела на тридцать, знакомые утверждали, что ей тридцать пять, а на самом деле ей было все сорок. Эта женщина никогда не позволяла себе, как некоторые иные молодые жены, выказывать на людях супружескую нежность, быть может, потому, что у нее этого и в заводе не было.

— Ах, так, — сказала Батшеба. — Ну что же, Лейбен, остаетесь вы у меня или нет?

— Останется, мэм, — снова раздался пронзительный голос законной супруги Лейбена.

— Я думаю, он может и сам за себя говорить?

— Что вы, мэм! Сущая пешка! — отвечала супруга. — Так-то, может, и ничего, да только дурак дураком.

— Хе-хе-хе! — захихикал молодожен, весь перекорежившись от усилия показать, что он ничуть не обижен таким отзывом, потому что, подобно парламентскому кандидату во время избирательной кампании, он с неизменным благодушием переносил любую взбучку.

Так, один за другим, были вызваны все остальные.

— Ну, кажется, я покончила с вами, — сказала Батшеба, захлопывая книгу и откидывая со лба выбившуюся прядку волос. — Что, Уильям Смолбери вернулся?

— Нет, мэм.

— Новому пастуху нужно подпаска дать, — подал голос Генери Фрей, снова стараясь попасть в приближенные и подвигаясь бочком к стулу Батшебы.

— Да, конечно. А кого ему можно дать?

— Каин Болл очень хороший малый, — сказал Генери, — а пастух Оук не посетует, что ему еще лет мало, — добавил он, с извиняющейся улыбкой повернувшись к только вошедшему пастуху, который остановился у двери, сложив на груди руки.

— Нет, я против этого не возражаю, — сказал Габриэль.

— Как это ему такое имя дали, Каин? — спросила Батшеба.

— Видите ли, мэм, мать его бедная женщина была, неученая. Святое Писание плохо знала, вот, стало быть, и ошиблась, когда крестила, думала это Авель Каина убил, ну и назвала его Каином. Священник-то ее поправил, да уж поздно; из книги церковной никак нельзя ничего вычеркнуть. Конечно, это несчастье для мальчика.

— Действительно, несчастье.

— Ну да уж мы стараемся смягчить. Зовем его Кэйни. А мать его, бедная вдова, уж так горевала, все глаза себе выплакала. Отец с матерью у нее совсем нехристи были, ни в церковь, ни в школу ее не посылали, вот так оно и выходит, мэм, родителевы грехи на детях сказываются.

Тут мистер Фрей придал своей физиономии то умеренно меланхолическое выражение, кое приличествует иметь соболезнующему, когда несчастье, о котором идет речь, не задевает кого-нибудь из его близких.

— Так, очень хорошо, пусть Кэйни Болл будет подпаском. А вы свои обязанности знаете, вам все ясно, — я к вам обращаюсь, Габриэль Оук?

— Да, все ясно, благодарю вас, мисс Эвердин, — отвечал Оук, не отходя от двери. — Если я чего-нибудь не буду знать, я спрошу.

Он был совершенно ошеломлен ее удивительным хладнокровием. Конечно, никому, кто не знал этого раньше, никогда бы и в голову не пришло, что Оук и эта красивая женщина, перед которой он сейчас почтительно стоял, могли быть когда-то знакомыми. Но, возможно, эта ее манера держаться была неизбежным следствием ее восхождения по общественной лестнице, которое привело ее из деревенской хижины в усадебный дом с крупным владеньем.

Примеры этого можно найти и повыше. Когда Юпитер со своим семейством (в творениях позднейших поэтов) переселялся из своего тесного жилища на вершине Олимпа в небесную высь, его речи соответственно становились значительно более сдержанными и надменными.

За дверью в передней послышались размеренные, грузные и в силу этого не слишком торопливые шаги.

Все хором:

— Вот и Билли Смолбери вернулся из Кэстербриджа.

— Ну, что вы узнали? — спросила Батшеба, после того как Уильям, дойдя до середины зала, достал из шляпы носовой платок и тщательно вытер себе лоб от бровей до самой макушки.

— Я бы раньше вернулся, мисс, да вот непогода, — сказал он, тяжело потопывая сначала одной, потом другой ногой; тут все уставились ему на ноги и увидели, что сапоги его облеплены снегом.

— Давно собирался, высыпал-таки? — сказал Генери.

— Ну что же насчет Фанни? — спросила Батшеба.

— Так вот, мэм, ежели так без обиняков прямо сказать, сбежала она с солдатами.

— Не может быть, такая скромная девушка, как Фанни!

— Я вам сейчас все как есть доложу. Я в Кэстербридже прямо в казармы подался, вот они мне там и сказали, что одиннадцатый драгунский полк недавно с постоя снялся, а на его место другие войска пришли. А одиннадцатый на прошлой неделе на Мелчестер выступил, а там, может, и еще куда дальше двинут. Приказ-то им от начальства нежданно-негаданно пришел, — ну так уж оно, видно, положено, как тать в нощи, — они, говорят, и опомниться не успели, мигом снялись, да и выступили. Говорят, мимо нас шли.