Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

— Развалится все, и нам конец будет, или уж я ничего не понимаю в господских делах! — вырвалось у Марка Кларка.

— Упрямство девичье, вот оно что, ничьих советов слушать не желает. Упрямством да суетностью человек своих самых верных помощников со свету сживает. О Господи! Как подумаю об этом, душа надрывается, ну прямо места себе целый день не нахожу.

— Это верно, Генери, я вижу, как ты изводишься, — глубокомысленно подтвердил Джозеф Пурграс, скривив губы в жалостливую усмешку.

— Не всякому мужчине такую бог голову дал, даром что на ней чепец, — сказал Билли Смолбери, который только что ввалился, неся впереди себя свой единственный зуб. — И за словом в карман не лезет, и умом где надо пораскинет. Что, не правду я говорю?

— Оно, может, и правда, но без управителя… а ведь я-то заслужил это место! — возопил Генери и с видом непризнанного гения скорбно уставился на рабочую блузу Билли Смолбери, словно дразнившую его видением прекрасного, несбывшегося будущего. — Ну что ж, видно, такова судьба. Кому что на роду написано, а Святое Писание — не про нас; ты вот делаешь добро, а награды за свои добрые дела — тебе нет, и не жди, что тебя вознаградят по заслугам, нет, такая уж наша участь, обман один.

— Нет, нет, в этом я с тобой согласиться не могу, — запротестовал Марк Кларк. — Господь Бог — он справедливый хозяин.

— Оно значит, как говорится, по работе и плата, — поддержал Джозеф Пурграс.

В наступившем вслед за этим молчании Генери, словно в антракте, начал тушить фонари, в которых сейчас, при ярком дневном свете, отпала надобность даже и в солодовне с ее единственным крошечным оконцем.

— Дивлюсь я на нее, — промолвил солодовник, — и на кой это фермерше понадобились какие-то там клавикорды, клавесины, пиянины, или как их там называют. Лидди говорит, что она себе этакую новую штуку завела.

— Пианину?

— Да. Похоже, стариковские дядюшкины вещи для нее нехороши. Говорят, все новое завела. И тяжелые кресла для солидных, а для молодых, кто потоньше, легкие, плетеные стулья; и часы большие, вроде как башенные, на камин ставить.

— А картин сколько, и все в богатых рамах! И скамьи мягкие, чтобы прилечь где, ежели кто выпьет сильно, — подхватил Марк Кларк, — все-то сплошь конским волосом набитые, и подушки на них с каждого бока, тоже из волоса.

— А еще зеркала для жеманниц да книжки блажные для бесстыжих.

Снаружи послышались громкие, скрипящие шаги; дверь приоткрылась, и кто-то, не входя, крикнул:

— Люди добрые, найдется у вас здесь место ягнят новорожденных притулить?

— Тащи, пастух, найдется, — ответили все хором.

Дверь распахнулась с такой силой, что ударилась о стену, и вся сверху донизу содрогнулась от толчка.

На пороге появился Оук, от него так и валил пар; он был в своей рабочей блузе, подпоясанной кожаным ремнем, ноги его до самых лодыжек были обвязаны жгутами соломы для защиты от снега, четыре ягненка, перекинутые через плечи, висели на нем в самых неудобных позах, и весь он казался воплощением здоровья и силы; следом за ним важно выступал пес Джорджи, которого Габриэль успел перевезти из Норкомба.

— Добрый день, пастух Оук, ну как у вас, позвольте спросить, нынешний год ягненье-то идет? — осведомился Джозеф Пурграс.

— Хлопотно очень, — отвечал Оук. — Вот уж две недели, как я по два раза на дню до нитки насквозь промокаю то под снегом, то под дождем. А нынче ночью мы с Кэйни и вовсе глаз не сомкнули.

— А правду говорят, будто двойняшек много?

— Да, я бы сказал, чересчур. Такой в этом году с ягнением ералаш, коли так и дальше пойдет, боюсь, что оно и к Благовещенью не кончится.

— А прошлый год, помнится, на мясопустное воскресенье уже все кончено было, — заметил Джозеф.

— Давай сюда остальных, Кэйни, — сказал Габриэль, — да беги к маткам. Я мигом приду.

Кэйни Болл, парнишка с веселой рожицей и вечно открытым маленьким, пухлым ртом, вошел, положил на пол двух ягнят и тут же исчез. Оук снял висевших на нем ягнят с неестественной для них высоты, завернул их в сено и положил возле печки.

— Вот жаль, нет у нас здесь шалаша для новорожденных, как был у меня в Норкомбе. А тащить таких, чуть живых, в дом — божье наказание. Если бы не ваша солодовня, хозяин, ну право, не знал бы, куда деваться в такой мороз. А вы как сами-то себя нынче чувствуете, друг солодовник?

— Да ничего, не жалуюсь, не болею, вот только разве что не молодею.

— Понятно.

— Да вы присаживайтесь, пастух, — предложил древний служитель солода. — Ну как там в нашем старом Норкомбе, что вы там видели, когда за своим псом ездили? Я бы и сам не прочь повидать родные края; да ведь из тех, кого я знал, верно, души живой не осталось.

— Пожалуй, что так. С тех пор там сильно все изменилось.

— А что, правду говорят, будто заведение Дикки Хилла, деревянный-то дом, где он сидром торговал, совсем снесли?

— Да, давным-давно, и коттедж Дика тоже, что повыше стоял.

— Вот оно как!

— А старую яблоню Томпкинса выкорчевали, ту самую, которая одна две бочки сидра давала.

— Выкорчевали? Ну что ты скажешь! Муторные времена пошли, ох, муторные!

— А помните тот старый колодец, что посреди площади стоял, из него теперь такую чугунную колонку с насосом сделали, а внизу этакий сток с желобом из цельного камня.

— Подумать! Как все меняется, и народ совсем другой пошел, чего только не наглядишься! Да и здесь у нас тоже. Вот они, стало быть, сейчас толковали, какие наша хозяйка-то чудеса творит.

— Что это вы про нее такое судачите? — круто повернувшись к компании, вспылил Оук.

— Да ведь это все наши папаши косточки ей перемывают, горда, дескать, да суетна не в меру. А я говорю, пусть себе вволю потешится! Ну что, в самом деле, с этаким-то личиком — да я бы на ее месте, эх, что говорить, губки-то, что твои вишенки.

И галантный защитник, Марк Кларк, вытянув собственные губы, издал всем хорошо знакомый аппетитный звук.

— Вот что, Марк, — внушительно сказал Габриэль, — советую вам запомнить: никаких этих ваших балагурств, причмокиваний да сюсюканий я насчет мисс Эвердин не потерплю. Чтобы этого больше не было. Слышите?

— Да я со всем моим удовольствием, мне что, мое дело сторона, — кротко отвечал мистер Кларк.

— Так это вы, значит, здесь прохаживались на ее счет? — повернувшись к Джозефу Пурграсу, грозно спросил Оук.

— Нет, нет, я ни слова, я только всего и сказал: порадуемся, что такая, а не хуже, больше я ничего не говорил, — дрожащим голосом испуганно оправдывался Джозеф и весь даже покраснел от волненья. — А Мэтью только начал…

— Что вы такое говорили, Мэтью Мун? — спросил Оук.

— Я? Да я в жизни червяка не обижу, не то что кого, простого червяка дождевого, — тоже, видимо, струхнув, жалобно сказал Мэтью Мун.