Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

— А я почитываю, когда предоставляется возможность, что в последнее время бывает не так-то часто (у меня мать была парижанка). Так вот есть у французов такая пословица: «Qui aime bien, chatie bien». Кто крепко любит, тот строго карает. Вы понимаете меня?

— Ах! — вырвалось у нее, и ее обычно спокойный голос чуть-чуть дрогнул. — Если вы умеете сражаться хотя бы наполовину так же увлекательно, как говорите, то вы способны доставить удовольствие штыковой раной. — И тут же заметив, какую ошибку она допустила, сделав такое признание, бедняжка Батшеба поспешила исправить ее и только еще больше запуталась. — Не думайте, впрочем, что мне доставляет удовольствие то, что вы говорите.

— Я знаю, что нет, знаю прекрасно, — отозвался Трой, и на лице его выразилась проникновенная убежденность, которая тут же сменилась горькой иронией. — Если толпы мужчин всегда готовы расточать вам любезности и восторгаться вами так, как вы этого заслуживаете, не предостерегая вас при этом должным образом, то моя грубая, откровенная правда — хвала, смешанная с порицанием, — вряд ли может доставить вам удовольствие. Может быть, я и глупец, но не такой же я самоуверенный дурак, чтобы претендовать на это.

— А мне кажется — вы все-таки самоуверенный человек, — промолвила Батшеба, глядя вбок на стебель осоки и судорожно теребя его одной рукой.

Искусная тактика сержанта повергла ее в какое-то смятение — не потому, что она принимала за чистую монету его хитрые любезности, а потому, что она растерялась от такого решительного натиска.

— Я не признался бы в этом никому другому — да и вам, собственно, не совсем признаюсь. Но, возможно, в тот вечер в моем безумном самообольщении, пожалуй, и была какая-то доля самонадеянности. Я понимал, что, высказав вам невольно свое восхищение, я лишний раз заставил вас выслушать то, что вы слышите со всех сторон, и вам это уже надоело и, конечно, не доставляет удовольствия, но я все-таки надеялся, что вы добрая и не осудите меня слишком строго за нечаянно вырвавшиеся слова, а вы осудили; я надеялся, что вы не подумаете обо мне дурно, не будете бранить меня сегодня, увидев, как я работаю, не щадя себя, чтобы сберечь ваше сено.

— Ну, не будем об этом вспоминать, может быть, вы и правда не хотели быть дерзким, высказав то, что вы думали, я верю вам, — с истинным огорчением в простоте душевной оправдывалась жестокая женщина. — И я очень благодарна вам за то, что вы помогаете на сенокосе. Но только не надо говорить со мной так, чтобы больше этого не было, и вообще не надо заговаривать со мной, пока я сама не обращусь к вам.

— О мисс Батшеба! Это слишком жестоко!

— Нисколько! Что тут жестокого?

— Вы никогда сами не заговорите со мной, ведь я здесь недолго пробуду. Я скоро опять погружусь в унылую скуку казарменного ученья, и, возможно, наш полк отправят куда-нибудь дальше. А вы хотите лишить меня единственной невинной радости, какая только и есть в моем безотрадном существовании. Что ж, видно, великодушие нельзя считать отличительной чертой женщины.

— А когда вы уезжаете отсюда? — с интересом спросила она.

— Через месяц.

— А почему для вас такое удовольствие разговаривать со мной?

— Как вы можете спрашивать, мисс Эвердин, кому, как не вам, знать, что мне вменяется в вину.

— Ну, если такой пустяк для вас так много значит, то я не против, — как-то нерешительно и с сомнением в голосе ответила она. — Но как это может быть, чтобы для вас так много значило перекинуться со мной хотя бы словом, вы только говорите так, я уверена, что вы только так говорите.

— Вы несправедливы, но не будем об этом говорить. Вы так осчастливили меня этим знаком вашего дружеского расположения, что я готов заплатить за него любой ценой и уж не стану обижаться на тон. Да, для меня это много значит, мисс Эвердин. Вам кажется, только глупец может дорожить тем, что ему мимоходом обронят словечко, хотя бы «здравствуйте» скажут. Возможно, я глупец. Но ведь вы никогда не были на месте мужчины, который смотрит на женщину, и эта женщина вы, мисс Эвердин.

— Ну, и что же?

— А то, что вы понятия не имеете, что он испытывает, и не дай вам бог это испытать!

— Вот глупости, ну и льстец! А что же он испытывает, интересно узнать?

— Ну, коротко говоря, для него мученье думать о чем бы то ни было, видеть и слышать кого-нибудь, кроме нее, а на нее глядеть и слушать ее тоже пытка.

— Ну, этому уж никак нельзя поверить, сержант, вы притворяетесь! — сказала Батшеба, качая головой. — Когда говорят такие красивые слова, это не может быть правдой.

— Нет, не притворяюсь, честное слово солдата.

— Но как же так может быть, почему?

— Потому что вы сводите человека с ума — вот я и лишился ума.

— Похоже на то.

— Да, так оно и есть.

— Да ведь вы видели меня всего только один раз, в тот вечер.

— Не все ли равно. Молния разит мгновенно. Я в вас влюбился сразу и сейчас влюблен.

Батшеба с любопытством смерила его взглядом с ног до головы, но не решилась поднять глаза еще, чуть-чуть выше, на уровень его глаз.

— Вы не могли в меня влюбиться и не влюблены, — холодно сказала она. — Не бывает такого внезапного чувства. И я не хочу вас больше слушать. Боже мой, который сейчас может быть час, хотела бы я знать, — мне пора идти, я и так уж сколько времени потратила с вами попусту…

Сержант взглянул на свои часы и сказал ей время.

— Как же это так у вас нет часов, мисс? — спросил он.

— Сейчас при мне нет — я собираюсь купить новые.

— Нет! Они вам будут поднесены в дар. Да, да, вы должны принять их в дар, мисс Эвердин. В дар!

И прежде чем она поняла, что он собирается сделать, тяжелые золотые часы очутились в ее руке.

— Они чересчур хороши для человека моего положения, — невозмутимо сказал он. — Эти часы имеют свою историю. Нажмите пружинку и откройте заднюю крышку.

Она сделала, как он сказал.

— Что вы видите?

— Герб и надпись под ним.

— Корону с пятью зубцами, а внизу: «Cedit amor rebus» — «Любовь подчиняется обстоятельствам». Это девиз графов Северн. Эти часы принадлежали последнему лорду и были даны мужу моей матери, доктору, чтобы он носил их до моего совершеннолетия и тогда вручил мне. Это все, что досталось мне в наследство. Когда-то по этим часам вершили государственные дела, устраивались торжественные церемонии, аудиенции, пышные выезды, соблюдался сон и покой графа. Теперь — они ваши.

— Ну что вы, сержант Трой, я не могу это принять, не могу! — вскричала она, глядя на него круглыми от изумления глазами. — Золотые часы! Что вы делаете? Нельзя же быть таким выдумщиком!

— Оставьте их себе, прошу вас, оставьте, мисс Эвердин, — умолял ее молодой сумасброд. — Они станут для меня много дороже, когда будут принадлежать вам. А для моих нужд какие-нибудь простые, плебейские, будут служить не хуже. А как я подумаю, рядом с чьим сердцем будут постукивать мои старые часы, — это такое счастье! Нет, лучше не говорить. Никогда еще они не были в более достойных руках.