Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

— Да, денек серый… О, я чувствую себя хорошо, очень хорошо, благодарю вас, превосходно.

— Я рад это слышать, сэр.

Казалось, Болдвуд медленно пробуждался от сна.

— У вас усталый и больной вид, Оук, — сказал он, бегло взглянув на своего спутника.

— Я устал. А вы как-то чудно́ изменились, сэр.

— Я? Ничуть не бывало: я чувствую себя вполне хорошо. Откуда вы это взяли?

— Мне показалось, что вы выглядите не таким молодцом, как раньше, вот и все.

— Ну, так вы ошибаетесь, — бросил Болдвуд. — Здоровье у меня железное. Мне все нипочем.

— Я здорово поработал — укрывал наши стога и еле-еле успел с этим справиться. Сроду так каторжно не трудился. Ваши-то, конечно, в сохранности, сэр?

— Да-да. — Помолчав немного, Болдвуд прибавил: — А вы о чем меня спросили, Оук?

— Ваши стога уже все покрыты?

— Нет.

— Ну, а большие, что на каменных подпорках?

— И они не укрыты.

— А те, что возле изгороди?

— Нет. Я забыл сказать, чтобы их укрыли соломой.

— А маленький у перелаза?

— Не укрыт и маленький у перелаза. В этом году я упустил из виду стога.

— Тогда вам не сохранить и десятой доли вашего зерна, сэр.

— Возможно, что и так.

«Упустил из виду», — медленно повторил про себя Габриэль. Трудно передать, как трагически воспринял Оук слова фермера в этот момент. Всю ночь он трудился, сознавая, что оплошность, которую он старается исправить, явление ненормальное, исключительное и совершенно беспримерное во всей округе. И вот в это же самое время, в том же самом приходе погибает огромное количество зерна, а хозяину и горя мало. Несколько месяцев назад Болдвуду было так же невозможно забыть о своих хозяйственных делах, как матросу забыть, что он находится на корабле. Оуку подумалось, что хотя он сам тяжело пережил замужество Батшебы, но этот бедняга пережил еще тяжелее. Внезапно Болдвуд заговорил уже совсем по-другому, чувствовалось, что он жаждет излить душу.

— Оук, вы знаете не хуже моего, что мне здорово не повезло. Уж я должен в этом признаться. Я собирался прочно устроить свою жизнь, но мои планы, можно сказать, рухнули.

— Я думал, моя хозяйка выйдет за вас, — проговорил Габриэль. Будь ему известно, как глубока любовь Болдвуда, он, конечно, не стал бы касаться его дел, как решил не касаться своих собственных, крепко взяв себя в руки. — Да так оно и случается в жизни: нипочем не сбудется то, что нам желанно, — спокойно прибавил он, как человек закаленный в испытаниях.

— Должно быть, надо мной потешается весь приход, — продолжал Болдвуд. Эти слова как-то непроизвольно вырвались у него и были сказаны вымученным, нарочито небрежным тоном.

— Ну, нет, не думаю.

— Но, уверяю вас, она и не думала играть со мной, зря об этом говорили. Мы с мисс Эвердин вовсе не были помолвлены. Люди уверяют, что были, только это неправда: она никогда не давала мне слова! — Болдвуд вдруг остановился и повернул к Оуку искаженное страданьем лицо. — Ах, Габриэль, — продолжал он, — я жалкий безумец, не знаю, что со мной творится, никак не могу справиться со своим горем… У меня еще была слабая вера в милосердие божье, пока я не потерял эту женщину. Да, Господь бог повелел вырасти высокому растению, чтобы я мог укрыться в его тени, — и, подобно пророку, я благодарил его и радовался. Но на следующий день он создал червя, тот подточил растение, и оно засохло, и теперь я вижу: уж лучше мне умереть.

Наступило молчание. Болдвуд опомнился — миновал порыв откровенности, которому он поддался на несколько минут, — к нему вернулась его обычная сдержанность, и он зашагал дальше.

— Да, Габриэль, — закончил он с неестественной улыбкой, зловещей, как оскал черепа, — все это раздула молва, а на самом-то деле не было ничего серьезного. По временам я испытываю некоторое сожаление, но до сих пор еще ни одна женщина не забирала надо мною власти на сколько-нибудь продолжительный срок. Итак, до свидания. Надеюсь, что все это останется между нами.

Между Кэстербриджем и Уэзербери, примерно в трех милях от города, большак проходит по Иелберийскому холму; это один из длинных крутых подъемов, какими изобилуют дороги в этой холмистой части Южного Уэссекса. Возвращаясь с рынка, фермеры и другая сельская знать, разъезжающая в двуколках, обыкновенно сходят в начале подъема и поднимаются на гору пешком.

Однажды субботним вечером в октябре экипаж Батшебы медленно всползал вверх по откосу. Она неподвижно сидела на втором месте двуколки, а рядом шагал стройный, хорошо сложенный молодой человек в одежде, какую носят фермеры в базарные дни, только на редкость изящного покроя. Он не выпускал из рук вожжей и временами для развлечения щелкал лошадь по ушам кончиком кнута. То был ее муж, бывший сержант Трой, который купил себе отпускное свидетельство на деньги Батшебы и постепенно превращался в фермера, весьма независимого, самого современного пошиба. Люди консервативного склада, встречаясь с ним, упорно продолжали называть его «сержантом», впрочем, он давал к этому повод, так как сохранил красиво подстриженные усики и солдатскую выправку, неразрывно связанную с мундиром.

— Да, если бы не этот проклятый дождь, я уж наверняка загреб бы две сотни, радость моя, — говорил он. — Понимаешь ли, дождь спутал все карты! Я как-то вычитал в одной книге, что в нашей стране скверная погода — это как бы само повествование, а ясные дни — лишь редкие эпизоды. Что, разве это не верно?

— Но в это время года погода всегда неустойчивая.

— Пожалуй. Но факт тот, что эти осенние скачки — прямо-таки бедствие для всех и каждого! Отроду не видывал таких скачек, как сегодняшние! Место открытое, сущий пустырь, невдалеке от прибрежных песков, и перед нами колыхалось бурое море — этакая мокрая напасть. Ветер и дождь! Великий боже! А темнота! Было черно, как у меня в шапке, еще до начала последнего заезда. Было только пять часов, а уже нельзя было разглядеть лошадей, разве что у самого столба, не говоря о цветах жокеев. Под копытами у лошадей грязь, тяжелая, как свинец, тут сам черт ногу сломит! Лошадей, жокеев, зрителей швыряло из стороны в сторону, как корабли в шторм. Три трибуны опрокинулись, и несчастные люди выкарабкивались из-под них на четвереньках, а по соседнему полю носилась добрая дюжина шляп. Знаешь, Пимпернель сплоховала в каких-нибудь шестидесяти ярдах от столба, а я как увидел, что Политика ее обгоняет, сердце у меня так и заколотилось о ребра, уверяю тебя, радость моя!

— И выходит, Фрэнк, — печально сказала Батшеба, ее голос, такой сочный и звонкий прошлым летом, теперь стал глухим и бесцветным, — выходит, что ты потерял за месяц больше ста фунтов на этих ужасных скачках! Ах, Фрэнк, как это жестоко! Прямо безумие с твоей стороны так разбрасывать мои деньги! Нам придется отказаться от фермы — вот чем дело кончится!