Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

Она благополучно добралась до противоположного края болота и заглянула в лицо молодой хозяйки — оно было бледное, измученное, но не утратило своей красоты.

— Бедненькая! — воскликнула Лидди со слезами на глазах. — Ну, успокойтесь, мэм, пожалуйста, успокойтесь. Как же это так…

— Я могу говорить только шепотом, потеряла голос, — перебила ее Батшеба. — Должно быть, мне повредила сырость здесь, на болоте. Ни о чем не спрашивай меня, Лидди. Кто тебя послал? Послал кто-нибудь?

— Никто. Увидала я, что вас нету дома, и подумала: уж не стряслась ли какая беда? Мне послышался его голос среди ночи, я и решила: тут что-то неладно…

— Он дома?

— Нет. Ушел как раз передо мной.

— Фанни уже взяли?

— Нет еще. Скоро унесут — в девять часов.

— Ну, так мы пока что не пойдем домой. Не погулять ли нам в роще?

Лидди, не имевшая понятия о том, что произошло, согласилась, и они углубились в рощу.

— Лучше бы вам воротиться домой, мэм, да покушать. Здесь вы насмерть простудитесь.

— Сейчас я не пойду домой… а может, и совсем не вернусь…

— Так не принести ли мне вам чего-нибудь перекусить да что-нибудь потеплее накинуть на голову, а то вы в одной легонькой шали!

— Что ж, если хочешь, Лидди…

Лидди исчезла и спустя двадцать минут вернулась; она принесла плащ, шляпу, бутерброды с маслом, чашку и чай в небольшом фарфоровом чайнике.

— Фанни уже взяли? — спросила Батшеба.

— Нет еще, — отвечала ее спутница, наливая чай.

Батшеба закуталась в плащ, немного поела и выпила несколько глотков. Голос у нее слегка прочистился, и лицо чуточку порозовело.

— Давай еще погуляем, — предложила она.

Около двух часов они бродили по роще. Батшеба односложно отвечала без умолку болтавшей Лидди, всецело поглощенная одной-единственной мыслью. Но вот она прервала девушку:

— Хотелось бы мне знать, унесли Фанни или нет.

— Я схожу посмотрю.

Девушка вернулась и сообщила, что тело только что вынесли; о Батшебе уже справлялись, но она, Лидди, ответила, что хозяйка нездорова и ее нельзя видеть.

— Так, значит, они думают, что я у себя в спальне?

— Да. — И Лидди осмелилась прибавить: — Когда я разыскала вас, вы сказали, что, может, больше совсем не воротитесь домой, но ведь вы оставили эту мысль, мэм?

— Да. Я передумала. От мужей убегают только женщины без всякого самолюбия. Плохо, если жена умрет у себя в доме от побоев, но еще хуже ей будет, если она останется в живых только потому, что сбежала в чужой дом. Все это я обдумала нынче утром и теперь знаю, что мне предпринять. Беглая жена — обуза для родных, самой себе в тягость, имя ее у всех на языке, и на нее сыплется столько напастей, что уж лучше оставаться дома, хотя при этом рискуешь нарваться на оскорбления и побои и умереть с голода. Лидди, если ты когда-нибудь выйдешь замуж — от чего избави тебя бог! — ты попадешь в прескверное положение, но помни одно: ни за что не сдавайся! Держись крепко, а там пусть тебя хоть на куски изрежут! Вот как я буду теперь поступать!

— Ах, не говорите этого, хозяйка! — воскликнула Лидди, хватая ее за руку. — Но я так и знала: вы такая рассудительная и ни за что не бросите свой дом! А могу я вас спросить, что такое ужасное произошло меж вами?

— Спросить можешь, да я тебе не отвечу.

Минут через десять они вернулись домой окольным путем и вошли через черный ход. Батшеба тихонько поднялась по лестнице в заброшенный мезонин, девушка последовала за ней.

— Лидди, — заговорила она уже повеселее, так как молодость взяла свое и надежды стали возрождаться, — теперь ты будешь моей наперсницей — надо же кому-нибудь изливать душу, я и выбрала тебя. Так вот, на время я поселюсь здесь. Затопи камин, принеси ковер и помоги мне навести уют! А потом я хочу, чтобы вы с Мэриен притащили наверх ту колченогую кровать из маленькой комнаты, и матрац, и стол, и еще всякую всячину… Чем бы мне заняться, чтобы как-то пережить это тяжелое время?

— Подрубать носовые платочки, это очень приятное занятие, — посоветовала Лидди.

— Ах, нет, нет! Я ненавижу шитье, всю жизнь ненавидела.

— Ну, а вязанье?

— То же самое!

— Тогда вы можете закончить свою вышивку по канве. Там остается доделать только гвоздику и павлинов, а потом ее можно вставить в рамку под стекло и повесить рядом с рукоделиями вашей тетушки, мэм.

— Вышивание по канве — старомодное занятие и до ужаса провинциальное. Нет, Лидди, я буду читать. Принеси-ка мне сюда книг, только не надо новых. Что-то к ним душа не лежит.

— Может, что-нибудь из старых книг вашего дядюшки, мэм?

— Да. Из тех, что мы сложили в ящики. — Чуть уловимая добродушная улыбка промелькнула у нее на лице. — Принеси «Трагедию девушки» Бомонта и Флетчера и «Невесту в трауре»… Постой, что бы еще? «Ночные размышления» и «Тщету человеческих желаний».

— А потом еще рассказ про черного человека, что зарезал свою жену Дездемону? Он страсть какой жалостный и уж так вам подойдет сейчас!

— Так, значит, Лидди, ты заглядывала без спросу в мои книги, а ведь я тебе запретила! Почему ты думаешь, что эта книга мне подойдет? Она мне ничуть не подходит.

— Но ведь другие-то подходят…

— И те не подходят — не стану я читать печальных историй. В самом деле, зачем мне их читать? Принеси-ка мне «Любовь в деревне», и «Девушку с мельницы», и «Доктора Синтаксиса», и несколько выпусков «Зрителя».

Весь этот день Батшеба и Лидди прожили в мезонине, как на осадном положении; впрочем, эта предосторожность оказалась излишней, ибо Трой не появлялся в Уэзербери и не думал их беспокоить. До захода солнца Батшеба просидела у окна; временами она принималась читать, потом опять рассеянно следила за всем происходящим снаружи и равнодушно прислушивалась к долетавшим до нее звукам.

В тот вечер заходящее солнце было кроваво-красным, и на востоке свинцовая туча отражала последние лучи. На темном небе четко выступал освещенный западный фасад колокольни (из окон фермы была видна только эта часть церкви), и флюгер на ее шпиле, казалось, брызгал искрами. Около шести часов на лугу близ церкви, по обыкновению, собралась мужская молодежь селения играть в бары. На этом месте с незапамятных времен происходили такого рода состязания, старые воротца стояли близ кладбищенской ограды, кругом земля была вся вытоптана ногами игроков и стала гладкой, как мостовая. Русые и черноволосые головы парней мелькали то там, то здесь, рукава ослепительно белели на солнце, и порой громкий крик или дружный взрыв хохота нарушали вечернюю тишину. Они играли уже с четверть часа, как вдруг игра прервалась, парни перемахнули через ограду и, обогнув колокольню, скрылись за тисом, наполовину заслоненным березой, широко раскинувшей золотую листву, кое-где прорезанную черными линиями ветвей.