Томас Гарди - Вдали от обезумевшей толпы

С тех пор он уже не расставался с отрадной мечтой. Шесть лет, конечно, долгий срок, но все это время он будет жить надеждой, а как долго он пребывал в полной безнадежности! Иаков дважды служил по семь лет, чтобы добиться руки Рахили, так что значат какие-то шесть лет, когда речь идет о такой женщине, как Батшеба! Он старался убедить себя, что ему даже приятнее дожидаться ее, чем тотчас же получить согласие. Болдвуд считал, что любит Батшебу бесконечно глубокой, крепкой, бессмертной любовью, и эта отсрочка поможет ему блестяще доказать ей всю силу своего чувства, которое она до сих нор, возможно, недооценивала. Шесть лет для него ничего не значат — все равно что каких-нибудь шесть минут! — он совершенно не ценит своего времени, ему нужна только ее любовь! Все эти шесть лет он будет деликатно, возвышенно за ней ухаживать, и она убедится, что она дороже ему всего на свете.

Между тем лето приходило к концу, и вот наступила неделя гринхиллской ярмарки. Эту ярмарку постоянно посещали жители Уэзербери.

Гринхилл был своего рода Нижним Новгородом Южного Уэссекса, и самым деловым, шумным и веселым из всех дней в году был день овечьей ярмарки. Эта ярмарка происходила всякий год на вершине холма, где довольно хорошо сохранились старинные земляные укрепления: вершину опоясывали мощная крепостная стена и ров, имевший форму вытянутого кольца. Местами стена была разрушена; с противоположных сторон в ней имелись два широких прохода, к каждому из них поднималась извилистая дорога. Окруженную стеной ровную зеленую лужайку в десять-пятнадцать акров облюбовали под ярмарку. На этой площади стояло несколько постоянных строений, но большинство посетителей предпочитало устраиваться в палатках, где они спали и ели во время своего пребывания на ярмарке.

Пастухи, направлявшиеся туда с отарами из далеких мест, выходили из дому за два-три дня, а то и за неделю до ярмарки, проделывали со своими питомцами по десять-двенадцать миль в день и к вечеру останавливались на отдых в заранее намеченных местах, на снятых ими придорожных участках, где задавали корм овцам, постившимся с утра. Позади каждой отары шагал пастух, подвязав на спину котомку со всем необходимым на неделю, палка с крюком на конце служила ему посохом в этом паломничестве. Случалось, что в дороге некоторые овцы выбивались из сил или начинали хромать, а иной раз и ягнились. Поэтому, если отару гнали издалека, ее нередко сопровождала запряженная лошадьми повозка, куда клали ослабевших овец и везли до самой ярмарки.

Уэзерберийская ферма находилась не слишком далеко от холма, и не нужно было принимать подобных мер. Однако объединенные отары Батшебы и фермера Болдвуда были чрезвычайно многочисленны, представляли собой немалую ценность, и за ними требовался усиленный надзор, поэтому, кроме пастуха, Болдвуда и Каина Болла, их сопровождал в пути и сам Габриэль; разумеется, за ним плелся по пятам старый пес Джорджи; миновав развалины старинного города Кингсбира, они стали подниматься на плоскогорье.

В это утро, когда осеннее солнце поднялось над Гринхиллом и осветило росистую лужайку на его вершине, между изгородями на дорогах, пересекающих по всем направлениям широкую равнину, заклубились неясные облачка пыли. Постепенно облачка стекались к подножию холма, и вскоре уже можно было различить отдельные отары, поднимавшиеся к вершине по извилистым дорогам.

Медленно двигаясь вперед, они проходили через отверстия в крепостной стене, к которым примыкали дороги; это были бесчисленные стада, рогатые и безрогие, синие отары и красные, темно-желтые и бурые, даже зеленые и нежно-розовые, как лососина, смотря по прихоти красильщика или по обычаю фермы. Люди кричали, собаки надрывно лаяли, но тесно сгрудившиеся странницы после столь продолжительного путешествия уже довольно равнодушно воспринимали то, что обычно нагоняло на них страх, и только жалобным блеяньем выражали свое беспокойство, очутившись в необычном окружении; там и сям над морем овечьих спин поднималась высокая фигура пастуха, напоминая гигантского идола, окруженного толпой распростертых ниц почитателей.

Множество отар на ярмарке состояло из овец южнодаунской и уэссекской рогатых пород, к последней принадлежало большинство овец Батшебы и фермера Болдвуда. Часам к девяти, ряды за рядами, эти овцы вошли на площадку; их закрученные ровными спиралями рога красиво свисали по обеим сторонам головы, под рогами прятались крохотные бело-розовые уши. Там и сям виднелись другие разновидности овечьих пород, напоминавшие леопардов богатой густой окраской. Изредка встречались представители оксфордской породы, чья шерсть слегка завивалась, как льняные волосики ребенка; она была еще более волнистой у изнеженных лейстеров, а самыми курчавыми были котсуолды. Однако живописнее всех оказалась небольшая отара эксмуров, случайно попавшая на ярмарку в этом году. Их пестрые морды и ноги, темные тяжелые рога, космы шерсти, свисающие с бурых лбов, сразу бросались в глаза, нарушая однообразие собранных на ярмарку овец.

Солнце было еще невысоко, когда тысячи блеющих, задыхающихся от усталости овец разбрелись по загонам; за каждой отарой надзирала собака, привязанная в углу загона. Между загонами имелись проходы, где вскоре начали тесниться покупатели и продавцы, прибывшие из дальних и ближних мест.

На другом конце лужайки к полудню всеобщее внимание стала привлекать совсем другая картина. Там водружали круглую палатку необычайных размеров из новой парусины. Время шло, отары переходили из рук в руки, пастухам стало легче дышать, и они начали проявлять интерес к палатке; один из них спросил рабочего, старательно затягивавшего замысловатый узел:

— Что это у вас будет такое?

— Королевский цирк будет представлять поездку Турпина в Йорк и смерть Черной Бесс, — выпалил рабочий, не поднимая глаз и продолжая трудиться над узлом.

Как только установили палатку, оркестр грянул бравурный марш, и была оглашена программа, причем снаружи на виду у всех стояла Черная Бесс как живое доказательство (впрочем, едва ли нужное) правдивости заверений, раздававшихся с подмостков, через которые предстояло перебраться публике. Простодушные призывы так подействовали на все сердца и умы, что народ валом повалил в палатку; одними из первых появились там Джан Когген и Джозеф Пурграс, которые были свободны от работы.

— Как толкается этот нахальный верзила! — в самый разгар давки взвизгнула шедшая впереди женщина, оглянувшись на Джана.

— Как же мне вас не толкать, когда народ напирает на меня сзади? — энергично оправдывался Когген, стараясь разглядеть этот народ, но туловище его было зажато в тиски, и он еле мог повернуть голову.