Михаил Шолохов - Поднятая целина

– Ну, здравствуйте, отстающие труженики! Кормить приезжего будете?

– Кто к нам надолго – кормим, а кто на часок, в гости, – того не кормим, а только провожаем с низкими поклонами. Так ведь, бригадир? – под общий смех сказал Прянишников.

– Я, наверное, надолго к вам, – улыбнулся Давыдов.

И Дубцов оглушающим басом заорал:

– Учетчик! Пиши его на полное довольствие с нынешнего дня, а ты, стряпуха, наливай ему каши, сколько его утроба примет!

Давыдов обошел вокруг стола, со всеми здороваясь за руку. Мужчины обменивались с ним привычно крепким рукопожатием, а женщины, глядя в глаза, смущались и протягивали руки лодочкой: свои, местные казаки не очень-то баловали их таким вниманием и почти никогда не снисходили до того, чтобы при встрече, как равной, протянуть женщине руку.

Дубцов усадил Давыдова рядом с собой, положил ему на колено тяжелую и горячую ладонь.

– Мы тебе рады, любушка ты наш Давыдов!

– Вижу. Спасибо!

– Только ты не сразу начинай ругаться…

– Да я вовсе и не думаю ругаться.

– Нет, это ты, конечно, не утерпишь, без этого ты не обойдешься, да и нам крепкое слово будет в пользу. Но пока помолчи. Пока люди жуют, нечего им аппетит портить.

– Можно и подождать, – усмехнулся Давыдов. – Доброго разговора мы не минуем, но за столом начинать не будем, как-нибудь потерпим, а?

– Обязательно надо вытерпеть! – под общий хохот решительно заявил Дубцов и первый взялся за ложку.

Давыдов ел сосредоточенно и молча, не поднимая от миски головы. Он почти не вслушивался в сдержанные голоса полудновавших пахарей, но все время ощущал на лице чей-то неотступный взгляд. Прикончив кашу, Давыдов облегченно вздохнул: впервые за долгое время он был по-настоящему сыт. По-мальчишески облизав деревянную ложку, он поднял голову. Через стол на него в упор, неотрывно смотрели серые девичьи глаза, и столько в них было горячей, невысказанной любви, ожидания, надежды и покорности, что Давыдов на миг растерялся. Он и прежде нередко встречался в хуторе – на собрании или просто на улице – с этой большерукой, рослой и красивой семнадцатилетней девушкой, и тогда, при встречах, она улыбалась ему смущенно и ласково, и смятение отражалось на ее вдруг вспыхивающем лице, – но теперь в ее взгляде было что-то иное, повзрослевшее и серьезное…

«Каким тебя ветром ко мне несет и на что ты мне нужна, милая девчонушка? И на что я тебе нужен? Сколько молодых парней всегда возле тебя вертится, а ты на меня смотришь, эх ты, слепушка! Ведь я вдвое тебя старше, израненный, некрасивый, щербатый, а ты ничего не видишь… Нет, не нужна ты мне, Варюха-горюха! Расти без меня, милая», – думал Давыдов, рассеянно глядя в полыхающее румянцем лицо девушки.

Она слегка отвернулась, потупилась, встретившись глазами с Давыдовым. Ресницы ее трепетали, а крупные загрубелые пальцы, перебиравшие складки старенькой грязной кофточки, заметно вздрагивали. Так наивна и непосредственна была она в своем чувстве, так в детской простоте своей не умела и не могла его скрыть, что всего этого не заметил бы разве только слепой.

Обращаясь к Давыдову, Кондрат Майданников рассмеялся:

– Да не смотри ты на Варьку, а то у нее вся кровь в лицо кинулась! Пойди умойся, Варька, может, малость оттухнешь. Хотя как она пойдет? У нее же ноги теперь отнялись… Она у меня погонычем работает, так все время ходу мне не дает, заспрашивалась, когда ты, Давыдов, приедешь. «А я откуда знаю, когда он приедет, отвяжись», – говорю ей, но она этими вопросами с утра до ночи меня долбит и долбит, как дятел сухую лесину.

Словно для того, чтобы опровергнуть предположение, будто у нее отнялись ноги, Варя Харламова, повернувшись боком и слегка согнув ноги в коленях, с места, одним прыжком перемахнула через лавку, на которой сидела, и пошла к будке, гневно оглядываясь на Майданникова и что-то шепча побледневшими губами. Только у самой будки она остановилась, повернувшись к столу, крикнула срывающимся голоском:

– Ты, дядя Кондрат… ты, дядя… ты неправду говоришь!

Общий хохот был ей ответом.

– Издали оправдывается, – посмеиваясь, сказал Дубцов. – Издали оно лучше.

– Ну зачем ты смутил девушку? Нехорошо! – недовольно сказал Давыдов.

– Ты ее ишо не знаешь, – снисходительно ответил Майданников. – Это она при тебе такая смирная, а без тебя она любому из нас зоб вырвет и не задумается. Зубатая девка! Бой, а не девка! Видал, как она с места взвилась? Как дикая коза!..

Нет, не льстила мужскому самолюбию Давыдова эта простенькая девичья любовь, о которой давно уже знала вся бригада, а он услышал и узнал впервые только сейчас. Вот если бы другие глаза хоть раз посмотрели на него с такой беззаветной преданностью и любовью – это иное дело…

Стараясь замять неловкий разговор, Давыдов шутливо сказал:

– Ну, спасибо стряпухе и деревянной ложке! Накормили досыта.

– Благодари, председатель, за великое старание свою правую руку да широкий рот, а не стряпуху с ложкой. Может, добавку подсыпать? – осведомилась, поднимаясь из-за стола, величественная, необычайно толстая стряпуха.

Давыдов с нескрываемым изумлением оглядел ее могучие формы, широкие плечи и необъятный стан.

– Откуда вы ее взяли, такую? – вполголоса спросил он Дубцова.

– На Таганрогском металлургическом заводе по нашему особому заказу сделали, – ответил учетчик, молодой и развязный парень.

– Как же я тебя раньше не видал? – все еще удивлялся Давыдов. – Такая ты объемистая в габаритах, а видеть тебя, мамаша, не приходилось.

– Нашелся мне сынок! – фыркнула стряпуха. – Какая же я тебе мамаша, ежели мне всего сорок семь? А не видел ты меня потому, что зимой я из хаты не вылезаю. При моей толщине и коротких ногах я по снегу не ходок, на ровном месте могу в снегу застрять. Зимой я дома безвылазно сижу, пряду шерсть, платки вяжу, словом, кое-как кормлюся. По грязи тоже я не ходок: как верблюд, боюсь разодраться на сколизи, а по сухому я и объявилася в стряпухах. И никакая я тебе не мамаша, товарищ председатель! Хочешь со мной в мире жить – зови меня Дарьей Куприяновной, тогда в бригаде сроду голодным не будешь!

– Полностью согласен жить с тобой в мире, Дарья Куприяновна, – улыбаясь, сказал Давыдов и привстал, поклонился с самым серьезным видом.

– Так-то оно и тебе и мне лучше будет. А теперь давай свою чашку, я тебе на закуску кислого молочка положу, – донельзя довольная любезностью Давыдова, проговорила стряпуха.

Она щедрой рукой положила в чашку целый килограмм кислейшего откидного молока и подала с низким поклоном.

– А почему ты в стряпухах состоишь, а не на производстве работаешь? – спросил Давыдов. – При твоем весе тебе только разок давнуть на чапиги – и лемех сразу на полметра в землю уйдет, факт!