Михаил Шолохов - Поднятая целина

– Дед, кончай, лишаю тебя слова! – решительно заявил Нагульнов, пристукивая ладонью по столу.

– Зараз кончаю, Макарушка! Не стучи дюже, а то ладошку отобьешь. Так вот я и говорю: раз уж вы все за Кондрата, то и я не супротивничаю, бог с вами, принимайте его в нашу партию. Парень он уважительный и работящий, я всегда говорил это самое. Да ежели правильно рассудить, разобрать все по косточкам, то Кондрату беспременно надо быть в нашей партии, это я вам категорически заявляю. Одним словом, Кондратушка вполне удостоенный быть партейным. Вот и весь мой сказ!

– Начал за упокой, а кончил за здравие? – спросил Размётнов.

Но за общим хохотом слов его почти никто не расслышал.

Донельзя довольный своим выступлением, дед Щукарь устало опустился на скамью, вытер рукавом потную лысину, спросил у сидевшего рядом с ним Антипа Грача:

– Здорово я… это самое… критикнул?

– Ты, дед, поступай в артисты, – вместо ответа шепотом посоветовал Антип.

Щукарь недоверчиво покосился на соседа, но, не заметив запрятанной в его смоляной бороде улыбки, спросил:

– Это с какой же стати я туда полезу?

– Деньгу будешь гресть лопатой – да не простой лопатой, а грабаркой! Делов-то там – на кнут да махнуть! Забавляй людей веселыми рассказами, бреши побольше, чуди подюжей, вот она и вся твоя работенка, она и не пыльная, а денежная.

Дед Щукарь заметно оживился, заерзал на скамье, заулыбался:

– Да милый ты мой Антипушка! Ты поимей в виду, что Щукарь нигде не пропадет! Уж он слово мимо не пустит, а непременно влепит в точку, не таковский он, чтобы мимо пулять! А что ты думаешь? На худой конец, когда старость меня окончательно прищучит, могу и в артисты податься. Я на эти разные-подобные прохождения и смолоду был ужасно лихой, а зараз и вовсе! Мне это пара пустяков.

Старик задумчиво пожевал беззубым ртом, помолчал, что-то прикидывая в уме, потом спросил:

– А не слыхал ты случаем, сколько там все-таки платят, в артистах? Сдельно или как? Словом, какое там жалованье идет на личность? Лопатой и копейки гресть можно, но мне они вовсе ни к чему, хотя и копейка деньгой считается у скупого человека.

– От выходки и от развязки платят: как будешь себя на народе держать, – заговорщицки прошептал Антип. – Чем ты развязней и суетней будешь, тем больше тебе жалованья припадает. Они, брат, только и знают, что жрут да пьют, да по разным городам разъезжают. Легкая у них жизня, птичья, можно сказать.

– Пойдем, Антипушка, на баз, покурим, – предложил Щукарь, сразу утративший к собранию всякий интерес.

Они вышли из класса, с трудом пробираясь сквозь густую толпу народа. Присели возле плетня на согретую солнцем землю, закурили.

– А что, Антипушка, доводилось тебе когда-нибудь видать этих самых артистов?

– Сколько хошь. Когда на действительной служил в городе Гродно, нагляделся на них вдоволь.

– Ну и как они?

– Обыкновенно.

– Сытые из себя?

– Как кормленые борова!

Щукарь вздохнул:

– Значит, харч у них зиму и лето не переводится?

– По завязку!

– А куда же надо ехать, чтобы к ним прибиться?

– Не иначе в Ростов, ближе их не водится.

– Не так-то и далеко… Что же ты мне раньше про этот легкий заработок не подсказал? Я, может, уже давным-давно там на должность устроился бы? Ты же знаешь, что я на легкий труд, хотя бы на артиста, ужасный способный, а тяжело работать в хлеборобстве не могу из-за моей грызной болезни. Лишил ты меня скоромного куска! Тупая мотыга ты, а не человек! – в великой досаде проговорил Щукарь.

– Да ведь как-то разговора об этом не заходило, – оправдывался Антип.

– Надо бы тебе давно наставить меня на ум, и, гляди, я давно бы уже в артистах прохлаждался. А как только к старухе на побывку приезжал бы, так тебе – бац на стол – пол-литра водки за добрый совет! И я сытый, и ты пьяный, вот он и был бы порядочек… Эх, Антип, Антип!.. Програчевали мы с тобой выгодное дело! Нынче же мне надо посоветоваться со старухой, а там, может, в зиму я и тронусь на заработки. Давыдов меня отпустит, а лишние деньжонки мне в хозяйстве сгодятся: коровку приобрету, овечек подкуплю с десяток, поросеночка, вот оно дело-то и завеселеет… – без удержу размечтался вслух дед Щукарь и, поощряемый сочувственным молчанием Антипа, продолжал: – А жеребцы, признаться, мне надоскучили, да и зимняя езда не по мне. Трухлявый я стал, зябкий на мороз, словом – обнищал здоровьишком. Час посидишь в санях, и от холоду в нутре кишка к кишке примерзает. А ить так недолго и заворот кишок получить, ежели там от мороза все слипнется, или воспаление нервного седалища, как у покойного Харитона было. А мне это вовсе ни к чему! Мне ишо много делов предстоит, и до коммунизма я хучь пополам разорвусь, а дотянусь!

Антипу надоело забавляться с доверчивым по-детски стариком, и он решил положить конец шутке:

– Ты, дед, дюже подумай, допрежь чем записываться в артисты…

– Тут и думать нечего, – самонадеянно заявил дед Щукарь. – Раз там даровая деньга идет, к зиме и я там буду. Эка трудность – добрых людей веселить и рассказывать им разные разности!

– Иной раз не захочешь любых денег…

– Это почему же такое? – насторожился Щукарь.

– Бьют их, этих артистов…

– Бью-у-ут? Кто же их бьет?

– Народ бьет, какой за билеты деньги платит.

– А за что бьют?

– Ну, не угодит артист каким-нибудь словом, не придется народу на вкус или побаска его покажется скучной, вот и бьют.

– И… это самое… здорово бьют или так, просто шутейно, стращают?

– Какой там черт шутейно! Бьют иной раз так, что с представления сразу везут его, беднягу, в больницу, а иной раз и на кладбище. На моих глазах в старое время одному артисту в цирке ухо откусили и заднюю ногу пяткой наперед вывернули. Так и пошел домой, разнесчастный человек…

– Постой, погоди! Как это – заднюю ногу? Да он, что же, об четырех ногах был, что ли?

– Там всякие бывают… Там всяких для потехи держат. Но я тут ошибку понес, я хотел сказать: левую, переднюю, словом, левую ногу вывернули напрочь, так и пошел он задом наперед, и не поймешь, в какую сторону он шагает. То-то и орал, горемыка! На весь город слышно было! Гудел, как паровоз, у меня ажник волос на голове вдыбки подымался!

Щукарь долго, испытующе глядел в серьезное и даже помрачневшее, очевидно, от неприятных воспоминаний лицо Антипа, под конец уверовал в подлинность сказанного и негодующе спросил:

– А где же полиция была, язви ее душу?! Чего же она глядела на такое пришествие?

– Полиция сама участвовала в битье. Я сам видал, как полицейский в левой руке свисток держит, свистит в него, а правой артиста по шее ссланивает.

– Это, Антипушка, при царе так могло быть, а при советской власти милиции драться не положено.