Владимир Сорокин - Норма

Тищенко с трудом сглотнул подступивший к горлу комок, прижал руки к груди и забормотал:

— Тк вот, готовимся, товарищ Кедрин, к посевной и технику, значит, исправляем, и чтоб в исправности была, чтоб справная, стараемся, чиним, и все в срок, все по плану, вовремя, значит, стараемся…

Кедрин оттопырил губы, покачал головой. Мокин обошел трактор и остановился возле бочек:

— А это что?

— Бочки. С соляркой и бензином.

Рыжие брови Мокина удивленно полезли вверх — под кожаный козырек.

— С бензином?!

— Угу.

Мокин растерянно посмотрел на секретаря. Тот протянул чуть слышное «дааа», вздохнул и вышел вон. Мокин подбежал к бочкам:

— И што ж, прям с бензином и стоит?

— Тк стоит, конешно, а как же нам… — встрепенулся было председатель, но Мокин властно махнул рукой:

— Которая?!

— Тк, наверно, крайняя справа.

Мокин быстро вывинтил крышку, наклонился, понюхал:

— Так и есть. Бензин.

Он шлепнул себя по коленям, ошалело хохотнул и повернулся к председателю:

— У тебя стоит бензин?

— Стоит, конешно…

— В бочке?

— В бочке.

— Просто?!

— Тк, конешно…

— Да как — конешно? Как — конешно, огрызок ты сопатый, раскурица твоя мать!? Ведь вот подошел я, — он порывисто отбежал и театрально подкрался к бочке, — подошел, значит, и толк! — поднатужившись, он толкнул ногой бочку, она с грохотом опрокинулась, из отверстия хлынул бензин. — И готово!

Тищенко раскрыл рот, растопырив руки, потянулся к растущей луже:

— Тк, зачем же, тк льется ведь…

Но Мокин вдруг присел на широко расставленных ногах, лицо его окаменело. Он вобрал голову в плечи и, скосив глаза на сторону, выцедил:

— А нннну-ка. А ннну-ка. К ееебееени матери. Быстро. Чтоб духу твоего … пппшёооол!!!

И словно пороховой гарью шибануло из поджавшихся губ Мокина, ноги председателя заплелись, руки затрепетали, он вылетел, чуть не сбив стоящего у ворот Кедрина. Тот цепко схватил его за шиворот, зло зашипел сквозь зубы:

— Куууда… куда лыжи навострил, умник. Стой. Ишь, шустряк-самородок.

И тряхнув пару раз, сильно толкнул. Тищенко полетел на землю. Из распахнутых ворот раздался глухой и гулкий звук, словно десять мужчин встряхнули тяжелый персидский ковер. Внутренности мастерской осветились, из нее выбежал Мокин. Лицо его было в копоти, губы судорожно сжимали папиросу. Под мышкой по-прежнему торчал ящик.

— Вот ведь, едрен-матрен Михалыч! Спичку бросил!

Кедрин удивленно поднял брови.

Тищенко взглянул на рвущееся из ворот пламя, вскрикнул и закрыл лицо руками. Мокин растерянно стоял перед секретарем:

— Вот ведь, оказия…

Тот помолчал, вздохнул и сердито шлепнул его по плечу:

— Ладно, не бери в голову. Не твоя вина.

И, прищурившись на оранжевые клубы, зло протянул:

— Это деятель наш виноват Техника безопасности ни к черту. Сволочь.

Тищенко лежал на земле и плакал.

Мокин выплюнул папиросу, подошел к нему, ткнул сапогом:

— Ну ладно, старик, будет ныть-то. Всякое бывает. — И не услышав ответа, ткнул сильнее:

— Будет выть-то, говорю!

Председатель приподнял трясущуюся голову.

Кедрин, поигрывая желваками скул, смотрел на горящую мастерскую

— Эх, маааа, — Мокин сдвинул фуражку на затылок, поскреб лоб, — во, занялось-то! В один момент.

И вспомнив что-то, поспешно положил ящик на землю, склонился над ним:

— А у нас — стоит, родная, целехонька! Во, Михалыч! Законы физики!

Кедрин подошел, быстро отыскал на макете мастерскую, протянул руку. Приземистый домик с прочерченными по стенам кирпичами затрещал под пальцами секретаря, легко отстал от фальшивой земли.

Кедрин смял его, швырнул в грязь и припечатал сапогом:

— Ну вот, председатель. И здесь ты виноват оказался. Все из-за тебя.

— Из-за него, конечно, гниды, подхватил Мокин, — каб технику безопасности соблюл — рази ж загорелось бы?

Тищенко сидел на земле, бессильно раскинув ноги. Кедрин толкнул его сапогом:

— Слушай, а что это там на холме?

— Анбар, — с трудом разлепил посеревшие губы председатель…

— Зерно хранишь?

— Зерно, картошку семенную…

— И что, много ее у тебя? — с издевкой спросил секретарь.

— Тк хватит, наверно, — косясь на ревущее пламя, Тищенко дрожащей рукой провел по лицу.

— Хватит? Ну дай-то Бог! — Кедрин зло рассмеялся, — а то, может, потащишься в район лбом по паркету стучать? Мол все, что имели — государству отдали, на посев не осталось. Мне ведь порассказали как вы со старым секретарем шухарились, туфту гнали, да очки втирали. Ты мне, я тебе… Деятели.

Мокин вытирал платком закопченное лицо:

— Старый-то он верно, паскуда страшная был. Говноед. Нархозам потворствовал, с органами не дружил. Самостоятельничал . На собраниях все свое вякал. Вот и довякался.

Тищенко тяжело поднялся, стал отряхиваться.

Кедрин брезгливо оглядел его — пухлого, лысого, с ног до головы выпачканного землей, потом повернулся к Мокину:

— Вот что, Ефимыч, сбегай-ка ты в амбар, глянь как там. Что к чему.

— Лады! — Мокин кивнул, подхватил ящик и бодро потрусил к амбару.

Крыша мастерской затрещала, захрустела шифером и тяжело провалилась внутрь. Пламя хлынуло в прорехи, быстро сомкнулось, загудело над почерневшими стенами.

Тищенко всхлипнул.

Кедрин загородился рукой от наплывающего жара, толкнул председателя:

— Пошли. А то сами сгорим. Веди на ферму.

Тищенко, как лунатик, поплелся по дороге — оступаясь, разбрызгивая грязь, с трудом выдирая сапоги из коричневой жижи.

Секретарь перепрыгнул лужу и зашагал сбоку — по серой прошлогодней траве.

В пылающей мастерской глухо взорвалась бочка и защелкал шифер.

Мокин догнал их на спуске в узкий и длинный лог, по склонам сплошь заросший ивняком и орешником. Ломая сапожищами бурьян, он бросился вниз, закричал Кедрину:

— Михалыч!

Секретарь с председателем остановились. Мокин подбежал — запыхавшийся, красный с тем же ящиком-макетом под мышкой. От него пахло керосином.

— Михалыч! Во дела! — забормотал он, то и дело поправляя ползущую на лоб фуражку, — проверил я, проверил!

— Ну и что? — Кедрин вынул руки из карманов.

— Да умора, бля! — зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. — Такой порядок — курам на смех! Подхожу к амбару, а он — раскрыт. Возится там какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне отвечает — я, дескать, кладовщица, а это — сторож. Ну я чин-чинарем спрашиваю их, а что вы делаете, сторож и кладовщица? — Да, — говорят, — зерно смотрим. К посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И — снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся — вокруг грязь страшенная, гниль, говно крысиное — не передохнуть. А в углу, значит, стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, — говорю, — что? Керосин, — говорит, — здесь электричества нет, должно быть, крысы провод перегрызли, так вот, — говорит, — приходится лампой пробавляться.