Морис Дрюон - Такая большая любовь

— Мой дорогой, теперь ты самый старый в деревне, придет и твой черед умирать.

Становилось свежо. Папаша Леже решил, что уже утро, и не понимал, как это ему удалось одеться. И, как делал это каждое утро, вытащил из кармана брюк кисет из свиного пузыря и стал медленно набивать трубку. А потом в очередной раз ответил:

— И это будет справедливо, я зажился. Буду ждать тебя на косогоре.

Пробили часы на церкви. Мамаша Леже их не слышала, у нее и так в ушах звонили колокола. Но палаша Леже по привычке тихонько считал удары. Три… четыре… Он остановился на семи, а часы пробили одиннадцать. Тогда папаша Леже встревожился. Не может в одиннадцать часов утра быть так свежо. Неужели он проснулся среди ночи?

И тут он услышал:

— Анатоль, Анатоль!

Так жена называла его в первые годы после свадьбы. И он вдруг понял, что жизнь прошла. Печаль охватила его, и руки так задрожали, что он едва не выронил трубку.

А Мари в это время поднималась на косогор, чтобы лечь возле своего папаши Леже: ведь он сказал, что будет ее там ждать. Но у решетки ее ждал не он, а пастух Фердинанд.

— Анатоль!

Бежать не получалось: ноги стали вдруг тяжелыми-тяжелыми. Она рванулась всем телом, но что-то крепко держало ее за ноги, как дрозда в силке. Фердинанд приближался. На лице играла злобная усмешка, и снизу ей были видны волосы у него в ноздрях. Рука Фердинанда росла, становясь чудовищно огромной, и давила на грудь мамаши Леже… Вдруг нош ее снова стали легкими, и она побежала, но от этого невыносимо больно забилось сердце. За спиной раздавался стук сабо. Обернувшись, она увидела, как в свете луны пастух мчится к дому.

— Анатоль, закрой окно! — крикнула она.

— Тебе холодно, женушка? — отозвался папаша Леже. — Ты же знаешь, что я ничего не вижу. Мне нужен поводырь.

Тревога его все росла. Неужели Мари в самом деле умирает и не помнит, что он слепой?

Надо что-нибудь для нее сделать. Он вытряхнул трубку, сунул ее в карман и встал со стула, да так и застыл, не решаясь шагнуть вперед.

Когда мамаша Леже увидела, что муж стоит рядом со стулом, бред ее вспыхнул гневом. Леже ей соврал: он и не думал поджидать ее на косогоре.

«Матушка Леже, вы умираете…» Она умирает, а он тут расселся! Если бы он отправился вслед за другими стариками их деревни, она была бы горда и счастлива. Но он на косогор не собирался. А еще говорил, что никогда ее не покинет!

Ей хотелось, чтобы Анатоль ушел первым. Иначе черная птица и Фердинанд никогда не оставят ее в покое. Если бы только она могла подтолкнуть его за плечи…

— Иди, — сказала она. — Я буду говорить куда.

Папаша Леже послушался. Он наклонил вперед свое длинное тело и, вытянув руки и шаркая ногами, понес в лунном свете на другой Конец комнаты собственную ночь:

— Впереди что-нибудь есть? — Спрашивал он.

— Иди прямо.

Руки папаши Леже во что-то уперлись.

— Женушка, я, кажется, возле стола.

— Иди влево… так… дальше… мой дорогой.

Умирающая следила за каждым движением старика. Она теряла последние силы. А черная птица долбила и долбила…

Папаша Леже остановился, шаря перед собой руками:

— Еще далеко?

Совсем рядом, в шаге от него, звякнуло оконное стекло.

— Иди, не бойся!

Слепой ощупал стекло в обеих рамах и тут же сильно ударился лбом о раму окна. На секунду он застыл, оглушенный, не помня, как здесь очутился.

— А теперь куда идти? — спросил он.

— На косогор, — ответила мамаша Леже.

Тогда папаша Леже заметался: хотел вернуться обратно на место и ушиб ногу об угол стола, отпрянул, долго блуждал, ощупывая руками стены и мебель. В конце концов нашел камин, потом свой стул и уселся, совершенно измученный.

В тишине было слышно только, как раскачивается маятник напольных часов. Теперь папаша Леже знал, что его женушка больше никогда не поведет его за руку. И знал, что самые прекрасные образы Мари, которые сохранились в его памяти — Мари на дороге в тот осенний вечер, когда они бежали наперегонки и он ее впервые поцеловал, Мари в свадебной фате, Мари у копны сена в первые месяцы беременности, когда еще ничего не было заметно, — недолго будут с ним оставаться и тоже уйдут в вечный сон.

«Матушка Леже…» Она заснула или потеряла сознание?.. У нее было такое чувство, что она всплывает со дна озера. «Да доктор, я умираю. А кто теперь будет брить моего Леже? Чужую руку он не вынесет. А кто приготовит ему рагу?»

Толстая перина, обшитая красным кумачом, поблескивала в лунном свете и топорщилась над ее животом, как во время беременности.

— Анатоль, дай мне шитье, — попросила она.

Анатоль не ответил. Он заснул, привалившись к окну. В его возрасте трудно держаться…

Да нет, вот он здесь, стоит рядом и говорит:

— А где твое шитье? Веди меня, ты же знаешь…

А косогор? Он что, забыл? За столом ему всегда подавали первому. В церковь он входил первым. Всегда и везде она следовала за ним и тем была счастлива. Она заставит его и умереть тоже первым.

— Иди, впереди ничего нет.

Папаша Леже снова сильно ударился ногой и перевернул скамейку.

Церковные часы пробили полночь. Папаша Леже остановился, чтобы сосчитать.

— Но ты же не можешь ничего видеть, уже глубокая ночь. И как ты будешь командовать?

— Я все вижу, луна ярко светит… Все, ты пришел… слышишь? Перед тобой буфет, открой его. Там, внизу, слева…

Старик наклонялся медленно, рывками.

«И правда видит», — подумал он, нащупав пальцами корзину для шитья. Поднялся он с еще большим трудом.

— Держись стены… Иди, иди, не бойся.

Папаша Леже думал, что постель совсем в другом направлении, но он все-таки пошел. Руки у него были заняты корзинкой. Совсем близко он услышал тиканье часов и решил их обойти, а вместо этого налетел на них со всего размаху.

Старые часы с высоким и тонким корпусом закачались на неверных ножках. Одна из них, источенная жучком, видимо, обломилась, потому что папаша Леже почувствовал, как часы наклонились и прижались к его плечу. Тогда он бросил корзинку и стал воевать с часами. И тут звон, который не работал уже много лет, вдруг проснулся. Гиря быстро заскользила вниз, застучали обезумевшие шестеренки, а колокольчик начал вызванивать все часы подряд.

Папаша Леже пригнулся, сраженный не столько усталостью, сколько всем этим шумом. У него разболелась голова, лоб горел. В конце концов, разбились, так разбились, и пусть падают, куда хотят. Им тоже уже пришло время.

Часы остались стоять, как были, скривившись в сторону источенной червем ножки, но не так сильно, как казалось слепому. Он уже и сам с трудом держался на ногах. Штукатурка отшелушивалась от стены под его руками, потом он понял, что материал сменился, и узнал деревянную дверь. Значит, он обошел комнату кругом и вернулся к камину.