Скиталец - Кандалы

Клим развернул розовую тетрадку с довольно длинным стихотворением под странным заглавием «Размышления никудышного» и начал читать его вслух вплотную придвинувшимся Вуколу и Фите.

Это были жалобы на безволие и неприспособленность к жизни, неожиданные от такого на вид здорового и сильного юноши, каким казался Левитов. Автор считал себя конченным, обреченным человеком. От стихов веяло искренней грустью и безнадежностью. «Размышления» заканчивались патетически:

— А ведь он свободно владеет рифмой! — заметил Вукол. — Это Икар [21] По преданию древних греков, юноша Икар пытался перелететь море на крыльях, сделанных его отцом Дедалом из перьев и воска. Приблизившись слишком близко к солнцу, Икар погиб, так как воск растопился и крылья распались. с крыльями, разбитыми еще до полета! А ведь теперь в буквальном смысле много эдаких Икаров! В сущности — это предчувствие общественной реакции, столкновение хрупкой, нежной души идеалиста с суровой действительностью!

— Самолюбие! — сказал Клим, — его, быть может, несправедливо выперли из семинарии.

— Вероятно, за нежелание зубрить семинарские учебники!

— Да! среди нас он — как белая ворона!..

— Жаль его! — возразил Фита, — драматизм внутренних переживаний искренний! Им глубоко завладела навязчивая идея «никудышничества».

— А как прочитал «Хозяина»! Артистически! Ему бы на сцену пойти.

В это время подошел Левитов. Ничего не спрашивая о своих стихах, повидимому полный завладевшим им настроением, он заговорил возбужденно:

— Есть особый тип людей, над которыми тяготеет рок неприспособленности к жизни… Ни павы, ни вороны. Что бы они ни делали, как бы ни боролись — они остаются ненужными, одинокими среди людей! Поток жизни идет без них, выбрасывая их, как ненужный сор, и они погибают, как бы ни были умны, сильны, талантливы! Ведь и талант только тогда не погибает, когда он «нужен жизни», только тогда она поднимает и несет его в своем неудержимом потоке! Вот, например, вы, — обратился он к Климу, — вы, вероятно, и не знаете, что ваше настроение уже совпало с жизнью при первых же ваших выступлениях. Вас подняли на щит! Вы нужны «им»! Вы для них — свой, — указал он на толпу гостей, разбившуюся на кучки.

— А вы-то из какого сословия?

Левитов улыбнулся.

— Из колокольных дворян! Отец мой довольно состоятельный поп! Брат мой в этом году кончает семинарию, а я — никудышный!.. Оставили меня на второй год во втором классе духовной семинарии, а я не захотел остаться, перешел в учительский институт. О! да что обо мне говорить? — Левитов безнадежно махнул рукой. — Моя песня спета! Стихи мои никому не нужны, не ко времени: наступает эпоха для вас, пишущих о народе, а не для безнадежных эстетов и лириков.

— Отчего же вы не с нами? — спросил Вукол, — какую препону вы видите в лиризме? Отчего сторонитесь кружков молодежи? Ведь там есть много развитых, умных, интересных людей!

— Отчего? — как бы задетый за больную струну, вскинулся Левитов, — оттого, что они, кроме будущей революции, ничего знать не хотят! Оттого, что они сапоги ставят выше Шекспира, а литературой считают только политическую экономию, в которой, кстати сказать, и понимают-то немного! Вы обратите внимание, с каким высокомерием они относятся вообще к художественной литературе, в которой — Толстой, Щедрин, Достоевский! А они разве только еще Некрасова считают полезным, который, по-моему, и не настоящий поэт! Да, да! Погодите возражать: у вашего Некрасова прозаический язык и напрасно он писал стихами — он просто большой художник, ему бы надо было прозой писать.

Друзья всплеснули руками. Левитов продолжал:

— А вот Фета они считают неприличным, хотя знают только одно его стихотворение, прочитанное ими в эксцентрической критике Писарева, который даже Пушкина хотел оплевать, но только и до задницы ему не доплюнул: «Шепот, робкое дыханье, трели соловья!» Да ведь это же шедевр, прелесть! Попробуйте вы им сказать это — так они вышвырнут вас из своего кружка! Фет запрещен их цензурой! А вот я, например, люблю Фета! Вы только послушайте!

Левитов схватил лежавшую рядом гитару и, чуть слышно шелестя струнами, очень хорошо спел пианиссимо нежным бельканто прелестный мотив, в котором как бы трепетали волны лунного света:

В это время перед слушателями выступил опять Хохлаченко. Смуглое его лицо было строго и неподвижно. Он вынул белый носовой платок, вытер им тугие черные усы и сделал знак рукой, требуя внимания.

Все смолкло.

— Белое покрывало! — спокойно, низким басом, но чрезвычайно отчетливо сказал он.

Все встали: это было заглавие знаменитого стихотворения, без которого не обходилась тогда ни одна нелегальная вечеринка. Мать революционера, осужденного на смертную казнь, на свидании в тюрьме обещала сыну хлопотать об отмене казни и, если ей это удастся, дать ему условный знак: когда он взойдет на эшафот, мать появится в окне в белом покрывале. Приговор не был отменен, но, чтобы сын в последний момент не упал духом, она появилась в белом покрывале.

Осужденный на вечную ссылку прочитал эти трагические стихи с таким мощным чувством, с каким, вероятно, не читал никогда прежде. Его проводили гулом аплодисментов.

Хор запел мрачную песню, заимствованную из песен французской революции:

Левитов продолжал, обращаясь к Бушуеву:

— Вот у вас есть тоже трагическое стихотворение: «Брат, не любуйся ты ночью прекрасною». Оно искреннее, и вы как человек из народа, вероятно, не могли иначе написать, но, однако, почему нельзя любоваться прекрасною ночью? По-моему, можно любоваться! Я вовсе не навязываю, — остановил он Клима, хотевшего возразить, — не навязываю совета писать иначе, чем вы пишете! Искренность — главное! Глупо обвинять и Фета, что он не писал трагических стихов. Не думайте, — остановил он опять собеседников, порывавшихся говорить, — что я, по-вашему, ретроград! Ничего подобного! Народ люблю не меньше вашего и, пожалуй, искреннее многих. Вырос в деревне! Но именно потому, что я поэт самостоятельного творчества, не могу быть с теми, кто заранее требует подчинения, хотя в основном и не против них! Словом — ни пава, ни ворона! Никудышный! Да и вы! Вот увидите — от вас будут требовать, чтобы вы политическую экономию изучали, а на кой она вам черт, когда вы божиею милостью поэт, другой — музыкант, а этот — певец? Сушью, которой вас, конечно, пичкают, вы убьете в себе талант!