Скиталец - Кандалы

Молодая миловидная женщина была, повидимому, его женой. Антонина встретила своих приятелей, смеясь и ласкательно рекомендуя их:

— Бушуйчик, Буслайчик, Фита! журналисты наши!

— Да они у вас дикие совсем! — шутила хозяйка. — Товарищи, пойдем к чайному столу.

Высокий брюнет, здороваясь с молодежью, не назвал себя. На нем была хорошая пиджачная пара, крахмальная манишка.

Васька заранее предупредил своих воспитанников, что у Филадельфова бывают только поднадзорные и за знакомство с ними можно вылететь из института.

Филадельфов нигде не служил, жил неизвестно на какие средства, находился под гласным надзором, а в прошлом участвовал в знаменитом процессе «ста девяносто трех».

За столом обменивались шутками, шутил и Филадельфов. Звали его Василием Васильевичем. Он говорил весело, остроумно, иногда забавно, вызывая невольные взрывы общего смеха, и через несколько минут заставил всех слушать себя. Речь его была блестящей, остроумной импровизацией в духе статей Салтыкова-Щедрина, лилась картинно, образно, ярко, сверкая неожиданно меткой сатирой. В забавно-остроумной форме он говорил в сущности об очень серьезных вещах, высмеивая царя Охрияна Охрияновича и рать его татарскую, силищу жандармскую. Говорил о народе и народниках, о терроре, в успешность которого более не верил после хождения в народ.

Он осмеивал веру народнической интеллигенции в скорое пришествие русской революции, вышучивал не без скрытой боли и пережитые им самим ошибки.

— Когда мы ходили в народ, — усмехаясь, говорил Филадельфов, — то у нас относительно этой самой — прости, господи!.. — скорой революции такой был расчет: ведь каждый человек может распропагандировать, ну, хоть трех человек? Конечно! А из этих троих каждый тоже троих может? Может! Таким образом, по нашим вычислениям выходило, что не более как в три года можно просветить всю Россию и поднять революцию. Хе-хе-хе!

— Вы ходили в народ? — с любопытством спросил Вукол.

— Ходил.

— Ну, как вы это делали? С чего начали?

— Очень просто: пошел на толчок, купил поддевку, рубаху, сапоги, надел все это на себя и пошел!

— Интересно! — завистливо волновались «журналисты».

Филадельфов рассмеялся.

— Да! Но тут-то и обнаружилось наше незнание народа и даже незнание самих себя! Мы решили прежде всего освободить мужика от веры в бога. И действительно отчасти создали таких мужиков. Но что же оказалось? — Он помолчал и вдруг страстно и убежденно крикнул: — Нет хуже, нет гаже скороспелых беспринципных полузнаек — невежественных мужиков, не верящих в бога! расчет наш оказался неверен: революцию в три года не создашь!

Филадельфов не верил теперь и в террор: он проповедовал медленную просветительную работу, работу сельского учителя, насаждение хоть какой-нибудь культуры.

Смех его был напоен тайной горечью, он более не сидел за столом — ходил по комнате и говорил в состоянии страстного подъема.

Такому человеку нужна была трибуна, широкое поле, с которого голос его должен был бы раздаваться на всю Россию, но, находясь чуть не под домашним арестом, он рад был говорить хоть потихоньку дома, перед зеленой молодежью, в надежде, что, быть может, это маленькое дело даст когда-нибудь свои плоды. В суждениях его было много верного понимания действительности. Это был из немногих тогда людей, одаренных чутьем жизни, способных угадывать события.

Но он говорил не с трибуны, и перед ним не было площади, наполненной народом. Слушали его Клим, Вукол и Фита, и только для них лились его яркие речи.

С пылающим сердцем и горящими глазами юноши переживали незабываемые для них минуты.

Речь Филадельфова заняла почти весь вечер. Когда он кончил, с побледневшего лица его еще некоторое время не сходило вдохновенное выражение. Потом оно ушло, и перед ними был опять внешне веселый человек с некрасивым лицом, то и дело менявшим многочисленные оттенки иронии, грусти.

— Вы сегодня были в особенном ударе, Василий Васильич! — сказал брюнет с крахмальной грудью.

Филадельфов засмеялся.

— Ах, Александр Иваныч! такой уж я, видно, человек непутевый: другой, если заговорит об умном, то и лицо сделает умное, — тут он внезапно изменил лицо, — а я вот говорю об умном, а рожа глупая!

Все смеялись.

Он вздохнул и сказал задушевно:

— Иногда, когда никого в доме нет, лежишь один в комнате — рождаются мысли и самого тебя захватывают: приятно ведь, когда голова хорошо работает!.. Откуда-то все это приходит, а потом исчезает. Кто-нибудь войдет, заговорит — и течение мысли изменяется. Да, дорогие друзья, революция, конечно, будет, но не так скоро: предстоит длительная подготовка, саперная работа, затяжная борьба.

Ему стали возражать Солдатов и Александр Иваныч. Оба были сторонниками террора. Незаметно их спор перешел в область науки и теории, мало знакомую юнцам. Многое в серьезной беседе, в которой принимали участие и обе женщины, было им непонятно.

Наконец, заметив, как беспомощно они хлопают глазами, Филадельфов оборвал спор забавной шуткой и неожиданно снял с подоконника большую концертную гармонь.

— Довольно умных разговорчиков! Лучше я вам сыграю что-нибудь!

Он взял тягучий аккорд: прекрасный инструмент звучал, как фисгармония, двухрядные клавиши были с полутонами, Филадельфов заиграл что-то веселое и неожиданно запел:

И, залившись веселым смехом, стукнул брюнета по коленке.

— Ведь это про вас песенка-то, Александр Иваныч! Сам сложил!

Серьезный, молчаливый «террорист» вдруг добродушно улыбнулся.

— Ну, не буду, боюсь рассердить! Оставайтесь в мыслях террористом, бог с вами! Лучше я из оперы вам что-нибудь!..

Был уже поздний час, когда гости, очарованные хозяином, гурьбой поднялись уходить.

Провожая их, в передней Филадельфов вдруг хлопнул Клима по плечу:

— А ведь я читал ваши стихи! — живо вскричал он, как будто только что вспомнил об этом. — По-моему, у вас есть способность! Ну, если не лира, так хоть цитра, что ли! Вы продолжайте, ей-богу! Может быть, что-нибудь и выйдет! Только знаете что? Не пишите грустных стихов! А? Ну их, и без них тошно! Ну, под Некрасова — туда-сюда, а вот у вас есть под Надсона: «Ах, не рыдайте вы, струны звенящие»!

— Дребезжащие! окаящие! Ну их! Свое что-нибудь напишите! Только вы не сердитесь за эти слова: я — от души! Не будете? Ну, ладно! Так заходите ко мне на огонек, чайку попить!

На углу они все разошлись в разные стороны и долго путали следы, желая сбить с толку шпиков, уверенные, что те следят за ними.

Заметив слежку за квартирой Солдатова, компания стала собираться у «графа», в его романтическом «палаццо», в пустынной комнате с венецианскими окнами. В эту комнату собирались они уже для более серьезного чтения, руководить которым приходил тот самый Александр Иваныч, «террорист», с которым они познакомились у Филадельфова.