Джон Пристли - При блеске дня

— А вот и я, Энни! Гости приехали? — услышали мы громогласный зов мистера Литона из передней. В следующий миг он ворвался в гостиную — надо сказать, в этой крошечной комнатке он выглядел еще более высоким и костлявым, чем мы запомнили. — Простите, что задержался. Надо было срочно переговорить с Сэмом Экройдом. Как дела? Как поживаете? Рад знакомству, молодой человек. — Последняя фраза была адресована Оливеру. Затем мистер Литон повернулся к Бриджит. — Надеюсь, вы сегодня в форме, юная леди, потому что мне так и хочется устроить кому-нибудь головомойку. А что это вы тут расселись? Так дело не пойдет, здесь Энни угощает чаем с плюшками своих подруг. Нам подавай что-нибудь попросторнее. А ну идем, идем! — И он, потирая огромные костлявые руки, повел нас куда-то по коридору. До его прихода мы все важничали, но сейчас безропотно засеменили следом, точно дрессированные мыши.

— Вот моя берлога, проходите, — объявил он.

Мы очутились в длинной комнате в задней части дома, пустой, за исключением великолепного концертного рояля «Стейнвей», нескольких стульев и пюпитров, да полок с нотами.

Бриджит мигом просияла.

— То, что надо! — воскликнула она, оглядываясь по сторонам.

— Конечно! — проорал Литон. — Конечно! Мне пришлось повоевать за эту комнату. Ну, ребятки, рассаживайтесь. Если хотите курить, здесь есть сигареты и недурной табак, угощайтесь. И поройтесь на полках, выберите, что сегодня будем играть. Мне приятель как раз привез новой музыки из Лейпцига.

Он направился прямиком к роялю, щелкая пальцами, а Бриджит жадно набросилась на ноты. Мы с Оливером, строя из себя настоящих мужчин, уселись курить.

— Я как футболист: перед игрой обязательно разминаюсь, — провозгласил Литон, усаживаясь за блестящий «Стейнвей». — Прямо рук не чую, пока как следует не разогреюсь. — И он тут же, с места, на всех парах принялся за вариации Брамса на темы Паганини, закружив нас в водовороте звуков.

— Вот это да! — вскричал Оливер и вытаращил глаза сначала на меня, а потом на Бриджит, которая торжествующе кивнула, словно бы говоря: «Ну, теперь понял?»

В комнату прокралась миссис Литон и села: спина у нее была прямая, как у гордой обладательницы выступающих на сцене дрессированных слонов.

Литон играл, временами гримасничая от напряжения, а временами поглядывая на нас и кивая, снова и снова закладывая виражи на ледяных склонах Брамса-Паганини.

— Музыка для позеров, — объявил он в конце, — но разогревает хорошо. А теперь сыграем что-нибудь основательное. Бриджит, доставай скрипку!

Мы разошлись после полуночи, напившись кофе и пива и наевшись кексов и йоркширских овсяных пряников. Голова у всех кружилась от музыки. Впрочем, самые яркие воспоминания оставила даже не музыка, а именно наше возвращение домой. Дорога была совершенно пуста (автомобилисты в те годы еще не решались ездить по ночам), и мы заняли ее целиком. Стояла сентябрьская ночь — последняя из беспечных ночей, что мы провели вместе, ведь то был уже 1913-й, — и на темно-синем фоне неба чернели хребты Пеннинских гор. Было безветренно и тепло. Наверху мерцали белые звезды, а внизу — желтые созвездия уличных фонарей на склонах холмов. Оливер нес скрипку сестры, я взял папку с нотами, а Бриджит скакала между нами, держа нас за руки. Большую часть пути мы просто дурачились или строили планы на будущее: грандиозные и неопределенные, как ночь. Бриджит совсем разошлась, поскольку весь вечер провела в напряжении, пытаясь не ударить в грязь лицом перед мистером Литоном, и ликовала, поскольку заслужила его искреннюю похвалу. Мы с Оливером тоже веселились напропалую, потому что весь вечер слушали музыку — хоть и самозабвенно, как слушаешь только в юности, — и теперь чувствовали, что пришел наш черед. Бриджит собиралась пожить годок тут, годок там — Лейпциг, Одесса, Брюссель, — а потом покорить весь мир. Я мечтал перепробовать себя во всех возможных жанрах и превзойти в литературном мастерстве всех когда-либо живших писателей. (О том, что в итоге все свелось к сценариям для Сэма Грумэна и Брента, я промолчу.) Оливер — из тех умных и восторженных юношей, что с энтузиазмом хватаются за самые разные науки и ремесла, но настоящей творческой жилки не имеют, недавно внес лепту в создание очередной студенческой газеты. То была помпезная сатира с гневными передовицами ни о чем и мрачными стихами о замеченных издалека проститутках. Теперь Оливер видел себя редактором и издателем, дерзко экспериментирующим с форматами и открывающим новые и неожиданные грани идеализма, объединяющим под одной обложкой (каждая будет все более яркого оранжевого цвета, чем предыдущая) творения его избранных знакомых (включая меня), готовых в любой момент взорвать наш запыленный и дряхлый земной шар.

— Шлямпумпиттер! — заорал Оливер. — Говорю вам, душечки, мы с Форбсом и Эриком Сидом все продумали как нельзя лучше, до последней мелочи. До зари сидели! А было это, чтобы вы знали, в конце учебного года, когда мы на праздничном балу напились шампанского, и Форбс вдруг заявил: «Слушай, Элингтон, ну и тоска смертная! Давай поймаем Эрика и пойдем в мою комнату пить пиво и болтать!» Так мы и сделали, проболтали до пяти утра — или до шести? — и все-все продумали. Эрик будет заниматься оформлением, а мы с Форбсом — содержанием. Печатать будем все исключительно новое, включая рекламу. Говорю вам, у нас столько потрясающих идей, вы ахнете! У Форбса есть средства — на все не хватит, но он меня заверил, что запросто сможет привлечь спонсоров, — а Эрик знает отличное место для редакции… Напомни мне, Грегори, как-нибудь рассказать все поподробней. И ты, Бриджит, если тебе интересно. Начнем с ежемесячного издания, потом напечатаем несколько книжек — и тогда уж нас никто не остановит!

Минуту или две Оливер что-то напевал, затем умолк, чтобы перевести дух, поднял лицо к звездам и закричал:

— Жизнь, братцы мои, вот она, жизнь! Никаких компромиссов, полный вперед! Большинство людей сидят в своих норах и дрожат от страха. Но я хочу жить полной жизнью, ясно вам? Вкусить все ее плоды, черт побери! Слышите? — проорал он планетам и мерцающим солнцам, черным безднам, где притаились неведомые вселенные. — Вы дьявольски чудесны! Шлямпумпиттер!

Да, тот вечер запомнился мне именно словами и поведением Оливера, а не Бриджит — наверно, потому что больше я никогда его таким не видел. Времени у нас оставалось совсем немного. Жизнь Элингтонов очень скоро пошла прахом; а нас с Оливером в следующем году (мы оба записались добровольцами) разлучила война. Его убили под Живанши в конце мая 1915-го, о чем мне рассказал одноногий капитан, служивший с Оливером в одном батальоне, — мы вместе лежали в военном госпитале. «Наш сволочной командир его терпеть не мог, — сказал капитан. — Считал его чудаком и ненадежным малым, но все остальные знали: он наш человек. Сестрички у него были прехорошенькие, я видел фотографии. Им мы не стали говорить, что от него только горстка фарша и осталась…»